Железная команда
Шрифт:
Под вечер, когда вернулось стадо, Клюев завел подпаска в бывшую кладовую и приступил к допросу.
Климушка всегда избегал Никишки, а тут, оставшись с ним наедине, задрожал, будто бездомная собака на морозе.
— Говори, кого в березнике видел? — скроив зверскую рожу, зарычал Никишка. — Рассказывай, кто там прячется?!
Нижняя челюсть у подростка так затряслась, что он не мог произнести слова.
— Говори, не трясись!.. Ну!..
— Не… знаю!.. — кое-как выдавил подпасок.
Никишка схватил его
— Врешь! Признавайся!..
— Не… знаю!..
Климушка вовсе не был трусом, каким его считали. Он безбоязненно ходил по Горелому бору, где водились волки и даже рыси; случалось, один ночевал в лесной глухомани. Он не боялся, как многие деревенские ребятишки, леших, чертей, злых духов. Но после убийства Демидки стоило ему заволноваться, как у него начинало дрожать все тело. Стыдясь этого и скрывая от окружающих свою болезнь, он при малейшем волнении убегал и прятался.
Никишка долго бы мучил несчастного, если б в это время не появился на крыльце конторы фельдфебель Крайцер. Услышав выкрики Клюева в амбаре, гитлеровец подошел к двери и несколько минут наблюдал, оставаясь незамеченным.
— Гут! — сказал он Никишке, распахнув дверь. — Ты есть полицай. Понимал?..
Никишка, опешивший от внезапного появления Крайцера, не сразу уразумел, что фельдфебель назначает его полицаем. А когда понял — обрадованно вытянулся перед гитлеровцем:
— Слушаюсь!..
Крайцер спросил, чего он добивается у мальчика. И тогда новоиспеченный полицай рассказал, что ходят слухи, будто беженцы-евреи, о которых сегодня спрашивал приезжий немецкий офицер, скрываются в одном из березняков, около Горелого бора.
Фельдфебель приподнял трясущийся Климушкин подбородок:
— Это ест так?
— Не… знаю…
— Почему ты… — не припомнив нужного русского слова, гитлеровец показал, как дрожит мальчик. — Почему?
— Не знаю…
— Ты их видел?.. Видел юде?.. Почему ты молчишь?
Фельдфебель спрашивал еще что-то. Климушка продолжал невпопад твердить «не знаю».
— Тебя будут стрелять! — жестко сказал гитлеровец.
— Не знаю…
Клюев за спиной подпаска ощерил в улыбке мокрый рот и повертел пальцем у виска, давая понять, что перед ними — дурачок.
Глядя на лица обоих русских, Крайцер про себя подумал: «Кто из них больший идиот?..»
Все же вид перепуганного насмерть подростка шевельнул что-то в его очерствевшей душе. Ему вспомнилось, как он, будучи восьмилетним мальчишкой, трясся вот так же перед сыном хозяина фермы, который обвинил его в поломке велосипеда. Крайцер только потрогал велосипедный звонок — сломал машину кто-то из взрослых рабочих, — но от испуга, что ему не поверят, он не мог слова промолвить в свое оправдание.
— Иди, — сказал он подпаску.
Когда Климушка убежал, фельдфебель объяснил полицаю, что надо больше узнавать, о чем говорят в деревне.
— А
Беженцам в березнике угрожала опасность! Климушка понял это сразу, едва Никишка начал выспрашивать про них. Ему представилось, как сюда притащат Асю и Никишка начнет измываться над ней. От этой мысли его и затрясло.
Пока допрашивали, он лихорадочно прикидывал, каким способом дать обо всем знать Матвейке.
Климушка вначале не поверил, что фельдфебель его отпускает. Немец сказал «Иди», и мальчик подумал, что они выйдут следом. Поэтому, очутившись на улице один, он стремглав юркнул в густые обширные заросли крапивы, примыкавшие к амбарам.
Лицо и руки обожгло, будто кипятком. Климушка забрался в самую гущину: Клюй за ним в крапиву не полезет. Долго прислушивался. Изба Матвейки стояла в конце деревни. Чтобы пробраться к ней, надо было пересечь улицу. Этого-то как раз он и не решался сделать, опасаясь снова попасться на глаза Никишке или фельдфебелю. Потом вспомнил: в Матвейкиной избе поселились гитлеровцы, а Матвейка собирался ночевать у Мишутки. Может, полицай их уже схватил?..
Раздумывая и сомневаясь, Климушка долго не знал, на что решиться…
Солнце близилось к закату, когда он услышал треск мотоциклов на улице и голос Никишки:
— Напрямую вряд ли проедем, господин фельдфебель, — ручей топкий…
Словно тонкое жало пронзило Климушку: «Туда собираются!..»
Он выскочил из крапивы, пересек засаженные подсолнечником огороды и, не чуя ног, взбежал на бугор.
Четыре мотоцикла с колясками, на которых торчали стволы пулеметов, мотаясь на глубоких колдобинах, выкатывались за околицу Лесков.
Сомнений не было — фашисты направлялись в сторону большого березника.
У Климушки вырвался жалобный вскрик. Это был не обычный испуг, а мгновенное леденящее предчувствие надвигающейся смерти. Отчего-то представилось, что как только фашисты достигнут березника, где стояли шалаши, так кончится его, Климушкина, жизнь…
Он ринулся вниз по склону, уже не рассуждая, в человеческих ли силах обогнать мотоциклы. Он бежал, как бегут от смертельной опасности, когда умом знают, что не уйти, а ноги сами, повинуясь лишь инстинкту жизни, несут, покуда в силах нести.
Он плакал, захлебываясь слезами. Он не веровал в бога и все же готов был молить о чуде, потому что надо было на что-то надеяться. Спасти людей в березнике могло только чудо.
— Мамочка, пособи!.. Мамочка, миленькая, защити!..
Как ни бессмысленны были эти слова, они помогли ему, не давали упасть, даже когда казалось, что все силы исчерпаны, ноги одеревенели и бежать незачем — поздно.
— Мамочка, спаси! Родненькая, помилуй!.. — продолжал он лепетать.
И чудо произошло! Мотоциклы на полпути завязли в топком ручье.