Железный Густав
Шрифт:
— Верно.
— Тридцать лошадей?! Каких запрягают в фиакры! А вот Анри — прелесть! Анри прямо говорит: отец у меня извозчик! Как будто человека любишь ради его отца! Эрих, глупыш, не строй такие рожи! Эрих, Эрих, ну как тут не смеяться, кто же теперь оплатит твои, счета?..
Она огляделась, оглядела столовую, где повсюду мерцали хрусталь и серебро, и вдруг обвила шею Эриха своими белыми обнаженными руками.
— Бедняжка Эрих! Бедненький мой честолюбец! Ты огорчен, что твой отец разорился? Увидишь, Эрих, я не подпущу к тебе ни одного поставщика.
И, прильнув головкой к голове Эриха, она с очаровательным лукавством поглядела на Гейнца — нет, на Анри…
— Ты станешь выдающимся человеком, Эрих, большой шишкой, все будут перед тобой снимать шляпу, а когда ты пройдешь перед солдатами, они возьмут на караул: глядите, вот идет Эрих! Ты станешь бог весть кем — министром, а может быть, чем-нибудь и почище министра. Никому и в голову не придет, что ты просто несмышленый мальчик…
Она баюкала его, она пела ему и, не отрываясь, смотрела на Гейнца, смотрела на него своими блестящими завораживающими глазами: словно он — поставщик, у которого надо замотать счет, чтобы не нарушать покой старшего брата…
И только Ирма с видом величайшего презрения выскребала вилкой свою тарелку. Она считала таких женщин отпетыми мерзавками!
Но Ирма была в абсолютном меньшинстве, никто ее и не замечал…
Мужчина — то ли Эде, Максе или Орье — неуклюже поднялся, и сказал:
— Ну, значит, я пришлю следующего! Пошатываясь, он затопал к двери, но задел за стул и во весь рост растянулся на полу.
— Это еще что? Это еще что? Кто здесь дерется? Что за мода такая — драться? — забормотал он и сразу же уснул тяжелым пьяным сном…
Эва лежала неподвижно и прислушивалась к шуму за стеной, к руготне и пьяным выкрикам. Когда на мгновение все утихло, до нее донеслись вопли и плач женщин, запертых в подвале. Лицо ее болезненно перекосилось, она прислушалась: шум возобновился — трещали половицы, пьяный громко храпел во сне. Машинально спустила она юбку на колени, приподнялась на локте и подперла голову рукой…
Долго лежала она так, вряд ли о чем думая, и только чувствовала — чувствовала, что настало время, наконец-то настало время…
Медленно встает она и оглядывается, она видит свое пальто и шляпу. Одевается тихо, быстро, не раздумывая… Перед дверью ей приходится переступить через уснувшего пьяницу, и она без колебания переступает, но потом оглядывается на него.
Какой-то проблеск сознания мелькает на ее опустошенном, опухшем лице, какая-то искорка разума. Она наклоняется и проворными движениями ловко обшаривает карманы спящего. Ей это не впервой, она не раз обшаривала карманы пьяных мужчин. Из одного кармана она вынимает массивные золотые часы, но кладет их обратно: осторожность одерживает верх над алчностью…
Пистолет, который Эва находит в другом кармане, она берет себе. Выходя из комнаты, она открыто держит его в руке. Она понятия не имеет, заряжена ли эта штука и как из нее стреляют, и все же берет с собой пистолет, а часы не берет… Чувство мести в ней сильнее алчности…
Выйдя на лестницу, она перегибается через перила и смотрит вниз, в холл. Горят все лампы, но она видит там только одного человека. Он сидит на ковре перед низеньким столиком. На столике много бутылок и ящик сигар. Нет, это не Эйген.
Держа перед собой пистолет, она сходит вниз по широкой лестнице. Хоть она и ступает по толстой ковровой дорожке, деревянные ступеньки поскрипывают. Человек, сидящий внизу, медленно поворачивает голову и дрожащей рукой пьяного хватает с ковра пистолет. Но вот его взгляд проясняется…
— А, это ты, девушка… А я было подумал… Сейчас едем, вот только Орье задал храпака, наши его поднимают… Хватили мы лишку — еще позавчера в тюрьме, а нынче такая гулянка! Но сейчас отвалим…
Он снова подозрительно ее оглядывает.
— На кой тебе твоя пушка? Брось ее, девушка, здесь тебя никто не тронет! Такая красотка… А ну-ка, подойди к своему Айюсту…
Но Эва идет дальше и из тесного вестибюля выходит через разбитую дверь во двор. Перед ней пустой грузовик, огни погашены, пулеметный ствол смотрит прямо на нее…
— Есть тут кто? — окликает она негромко.
Молчание, никого! Они подняли ужасный шум, они взорвали дверь гранатой, женщины все еще зовут на помощь — и никто не откликнется. Настало поистине жестокое время — была война. Каждый думает о себе — как бы емупоесть вволю, — как бы емууцелеть. А тут еще революция, все только и ждут мира, а сами сидят по своим домам и радуются, если беда обходит их порог. У людей не хватает мужества поинтересоваться соседом… Каждый за себя…
Она могла бы уйти в темную ночь, бежать без оглядки — никто ее не задержит. Но она уже не раз так бежала — на канал, к невестке — и неизменно возвращалась назад…
Эва повернулась и снова вошла в дом.
Человек в холле тем временем тоже уснул; она неслышно проходит мимо, идет из комнаты в комнату. Повсюду следы разгрома, везде сорваны занавески; пьяные, загадившие все вокруг, храпят, как звери. Люди озверели, одно зверье кругом…
Она идет все дальше, она нигде не задерживается, она ищет. Снова поднимается на второй этаж — напрасно. Взбирается на чердак — и там ничего…
Она спускается вниз, она ускоряет шаги, сердце учащенно бьется, она должна — его найти. Она входит в подвал, все явственнее доносятся крики женщин — и вдруг останавливается…
Она услышала голос — злобный, ехидный голос, его голос…
Она дрожит — так и есть, она знала, наперед знала, что он один из всех не станет пить! Он всегда трезв, он не дотронется до вина, в нем столько злости, что ему и это не нужно: хотя бы на короткий миг забыть свою злость!
Медленно, осторожно, беззвучно ступая, крадется она по коридору. Подходит к полуоткрытой двери и заглядывает — что-то вроде кладовой…