Железный крест
Шрифт:
Челль посмотрел на руку отца, бессильно лежащую на подлокотнике кресла, — руку глубокого старика. Морщинистую, жилистую, с возрастными пигментными пятнами. Та рука, за которую он держался, гуляя в лесу, была совсем другой — гладкой, сильной, теплой, надежной.
— Похоже, будет грибной год, — услышал он собственный голос и, заметив удивление Франца, удивился сам — зачем он это сказал?
— Скорее всего, да, Челль. Год, похоже, будет грибной.
Он паковал вещи с военной тщательностью, выработанной за многие годы непрерывных разъездов. Все должно быть предусмотрено. Небрежно уложенные брюки — лишние полчаса у сверхпортативной гостиничной гладильной доски. Ненадежно закрученный колпачок на тюбике зубной
Аксель присел на постель рядом с большим чемоданом. В детстве это была его комната, но он многое здесь поменял. Моделям аэропланов и журналов с комиксами вряд ли было место в комнате взрослого, занятого серьезной работой мужчины. Интересно, вернется ли он сюда когда-нибудь… Последние недели дались ему нелегко, лучше бы не возвращаться, но почему-то у него было чувство, что это его долг — вернуться.
Он встал и пошел в спальню Эрика — последнюю комнату в длинном коридоре на втором этаже. Присел на кровать брата и невольно улыбнулся. Спальня была набита книгами — а как же иначе? Полки прогибались под тяжестью книг, мало этого, книги лежали штабелями и на полу. Ко многим были прилеплены цветные листочки. Эрик… ему никогда не надоедали его книги, факты, даты и та виртуальная действительность, которая в них заключалась. В каком-то смысле ему было легче жить. Эту действительность можно было прочитать — черным по белому. Никаких серых зон, никаких ускользающих то ли фактов, то ли обманок, никакой моральной двусмысленности — ничего из того, с чем Аксель сталкивался ежедневно. Конкретные факты. Битва при Гастингсе — 1066 год. Наполеон умер в 1821 году. Капитуляция Германии — 9 мая 1945 года. Аксель взял книгу, так и оставшуюся лежать на кровати, — видимо, последнюю, которую Эрик читал. Толстенный том о восстановлении Германии после войны. Эрик знал про это все. Шестьдесят лет жизни он посвятил изучению войны и ее последствий. А главным образом — изучению самого себя. Жизнь Акселя, жизнь самого Эрика — холодный и на первый взгляд сухой анализ. Но Аксель-то знал, скольких эмоциональных кризисов это стоило брату, какие страсти кипели за его сухими выкладками…
Он вытер неожиданно набежавшую слезу. Здесь, в мире Эрика, все было не так прозрачно и ясно, как ему, Акселю, того бы хотелось. Вся жизнь Акселя была построена на отрицании двусмысленности. Он выстроил жизнь вокруг двух понятий — «правильно» и «неправильно». Он исходил из того, что имеет право и может указать, к каком лагерю принадлежит тот или иной человек: к «правильному» или к «неправильному». Может быть, у него и было такое право, но теперь он понимал, что именно Эрик, уединившийся в своем бесшумном книжном мире, знал о том, что правильно, а что неправильно, гораздо больше, чем он, старший брат.
Теперь Аксель понимал. А скорее всего, понимал это всегда. И чувствовал, что попытки выйти из серой зоны между добром и злом для его брата гораздо трудней, чем для него самого.
Но Эрик боролся. Почти шестьдесят лет Аксель возвращался из поездок и рассказывал брату о своих подвигах и о подвигах товарищей — во имя торжества добра. Он убеждал Эрика, что они и есть те, кто сражается за победу справедливости. Эрик молча слушал. Иногда бросал на него характерный взгляд — то ли любовный, то ли сочувствующий. Он не хотел разрушать убежденность Акселя. И только сейчас Аксель осознал, что в глубине души всегда знал: он обманывал не Эрика. Он обманывал самого себя.
И в этой лжи он должен жить дальше. Назад — к тяжелой, выматывающей работе, которая должна продолжаться, чего бы это ни стоило. Не снижать темпа — скоро уже не останется в мире тех, кто помнит, и тех, кто заслужил наказание. Скоро останутся только учебники истории, в которых можно будет прочитать свидетельства о том, что было. Все зависит от того, кем будут написаны эти учебники…
Он встал, оглядел последний раз комнату и тихо вышел. Много еще надо упаковать.
Она уже очень давно не была
Сначала она остановилась у могилы родителей, присела на корточки, вырвала пробившиеся сорняки. В следующий раз надо прийти с цветами. Долго смотрела на гравировку на камне. Эльси Фальк. Ей надо было так о многом ее спросить, эту Эльси Фальк, свою мать. Если бы не автокатастрофа четыре года назад… Сейчас она могла бы говорить с ней прямо, без обиняков, потребовать, чтобы мать объяснила ей, почему стала такой, какой стала. Как и многие дети, Эрика в детстве обвиняла саму себя, да и когда повзрослела — тоже. Ей казалось, в ней что-то не так — иначе как объяснить холодность матери? Почему мать никогда не говорит с ней по душам? Почему никогда, ни разу не скажет, что любит ее? Долго Эрика не могла избавиться от чувства собственной неполноценности, даже несмотря на то что отец, Туре, уделял им с Анной много внимания и времени. Он по-настоящему любил дочерей, всегда их выслушивал, всегда был готов ласково подуть на содранные коленки, и его объятия всегда были для них открыты. Но этого было мало. Мать… она не только не прикасалась к ним, она на них почти даже и не смотрела.
Именно поэтому то, что она постепенно узнавала о матери, и произвело на Эрику такое ошеломляющее впечатление. Как могла эта спокойная, ласковая, теплая и нежная девочка превратиться в холодную, безразличную женщину, для которой даже ее собственные дети были чужими?
Она потрогала надпись. Эльси Фальк…
— Что с тобой случилось, мама? — прошептала она.
У нее вдруг перехватило горло. Эрика с трудом проглотила комок и встала. Она обязательно должна все узнать. Понять, что произошло. Что-то было, что-то было… но это «что-то» все время ускользало. Но она найдет ответ. Обязательно найдет.
Эрика посмотрела в последний раз на надгробный камень родителей и прошла на несколько метров дальше — там были похоронены ее бабушка с дедушкой, Элуф и Хильма Мустрём. Она никогда их не видела. Трагедия, унесшая жизнь деда, произошла задолго до ее рождения, а бабушка пережила его на десять лет. Эльси о них никогда не говорила, но сейчас, когда Эрика начала задавать вопросы, все в один голос твердили, какие замечательные люди были Элуф и Хильма. Эрике это было очень приятно. Она опять присела на корточки и долго смотрела на надгробный камень. Даже попробовала поворожить немного — а вдруг камень заговорит? Но камень молчал. Придется искать ответы в другом месте.
Чтобы сократить путь домой, она решила пойти по тропинке, которая вела к пасторской конторе и зданию церковной общины, красиво расположенному на холме. У самого подножия взгляд ее упал на крупный, заросший мхом надгробный камень, поставленный немного на отшибе, прямо у скалы, ограничивающей небольшой погост. Она начала было уже подниматься, но вдруг резко, как вкопанная, остановилась, попятилась и долго смотрела с бьющимся сердцем на большой серый камень. В голове лихорадочно кружились обрывки фраз и фактов. Она прищурилась, подошла к камню совсем близко и, водя пальцем, прочитала мелкую надпись, словно хотела убедиться, что органы чувств не сыграли с ней злую шутку.
И все встало на свои места, ей показалось даже, что в голове послышался щелчок, какой бывает, когда правильно вставляешь элемент пазла. Конечно! Теперь она знала, что произошло. Может быть, и не все, но… Эрика достала мобильник и дрожащим пальцем вызвала номер Патрика. Теперь очередь за ним.
Дочери только что ушли — замечательные, преданные, благословенные дочери. На него каждый раз накатывала горячая волна нежности, когда он встречался с ними взглядом. Такие разные и такие похожие. И во всех трех он видел Бритту. У Анны-Греты нос Бритты, у Биргитты — глаза, а у младшей, Маргареты, точно такие же ямочки на щеках, когда она улыбается.