Женщина приручает лаской, мужчина - терпением
Шрифт:
А… к черту!
И я шагнул к ней.
Прижал к кровати, сжимая в объятиях и находя теплые, мягкие, сладкие губы. Ее пальчики тут же принялись за мою одежду, освобождая, оголяя разгоряченное тело. Девушка сжимала мои плечи, гладила спину. А я никак не мог разорвать поцелуй. Мне хотелось доставить Гермионе то удовольствие и наслаждение, которое она дарила мне.
Наконец-то оторвавшись от ее губ, я осыпал поцелуями лицо, поцеловал ушко, слегка прикусил мочку. Провел кончиком языка влажную дорожку по шейке… Подул. Поцеловал выпирающие
Я аккуратно оттянул шелк с девичьих плеч, не забывая покрывать их нежными поцелуями, сжал в ладони одну грудь, дразня подушечкой большого пальца острый сосок, а контур второй начал обводить языком. Девушка тихонько простонала, выгибаясь навстречу…
В душе поднялась волна удовлетворения. Значит, я все делаю правильно. Подразнив еще немного ее прекрасные, крепкие окружности, я проложил дорожку из поцелуев по животу вниз — туда, где оставался последний предмет одежды. Гермиона вся изогнулась в моих ладонях, когда я, стянув с нее трусики, припал ртом к ее женственности, пробуя, ощущая ее вкус на языке. Такая влажная, такая удивительная.
Девушка извивалась, что-то постанывая, но я не прислушивался. Понимал, что Гермионе хорошо. И радовался, что это удовольствие сейчас доставляю ей я. Ввел один палец в узкое лоно, чувствуя, как тугие мышцы обхватывают, почти пульсируя вокруг фаланги. Кажется, Гермионе осталось недолго…
Начал делать нежные поступательные движение пальцами, слегка прокручивая, надавливая, постепенно ускоряясь, наращивая темп, добавил еще один палец, не переставая теребить языком горошину клитора.
Девушка вцепилась пальчиками мне в волосы, и тут я почувствовал, как ее мышцы пульсируют, тело изворачивается, а из горла вырывается громкий стон наслаждения.
И этот стон сложился в слово, которое все-таки дошло до моего расслабленного сознания.
Одно слово, которое разрушило все.
Весь мой экстаз.
— Рон…
Что?! Неужели, все это время она представляла его вместо меня?! Это рыжее убожество! Этого сосунка!
Неужели все ласки Гермионы предназначались ему?
Волна боли прокатилась по всему телу, обдавая ледяным холодом от макушки до пят. Но следом за ней в моем разуме поднялась еще одна волна — жгучей, сметающей все на своем пути ярости.
Я навис над Гермионой, придавливая всем своим весом, и сжал пальцами тонкую шею.
Она распахнула глаза. В них ужас, страх и… осознание. Видно, только сейчас сама поняла, что натворила…
Узкая ладонь легла на мою, душащую ее руку, но я не ослабил хватку. Наоборот, сильнее надавил, еще крепче впиваясь пальцами в нежную кожу. Хотелось раздавить, сделать больно… За мои ложные фантазии и накатившее разочарование. За мое уязвленное мужское эго…
Я смотрел в ее ясные, распахнутые глаза и вдруг выпалил:
— Легилименс!
Мне не нужны были ее скрытые
Образы мужчин были размыты и нечетки… и все они расползались, превращаясь в до тошноты знакомое веснушчатое лицо… Среди всех этих полулиц-полуобразов-фантазий я увидел и свое…
И тут меня выкинуло из ее сознания. Такое прекращение сеанса отдалось жгучей головной болью. И новой порцией ярости.
Не знаю, что на меня нашло. Обида на то, что очередная заинтересовавшая меня женщина оказалась ко мне равнодушной, оказалась притворяющейся, фальшивой, лишила меня рассудка и сдержанности.
Звук удара отразился от стен маленькой комнатки.
Глядя на то, как из разбитого носа и губы стекают струйки крови, я испытал болезненное удовлетворение.
— Ничего, Грейнджер, я хорошо заплачу твоей хозяйке, — прошипел я ей в лицо.
Но я не собирался останавливаться. Нет. Моя злость, моя боль, моя агрессия требовала выхода.
Перевернув даже не подумавшую сопротивляться девушку на живот и подтащив к краю кровати, прижал кулаком поясницу, заставляя ее тело прогнуться.
Хотелось доставить ей ответную боль.
Шепнув увлажняющее заклинание, ворвался внутрь через неразработанный сфинктер, даже не попытавшись ее подготовить или смягчить болезненность своего вторжения. Почувствовал, как искры удовлетворения и возбуждения вспыхивают в мозгу.
Девушка приглушенно вскрикнула в подушку. Но тут же попыталась обернуться, дотронуться до моих рук своими фальшивыми, ласковыми пальцами.
Не нужно. Мне не нужны ласки, предназначенные другому. Перехватив ее запястье, сжал до хруста, отбрасывая от себя.
Я врывался на всю длину, задавая бешеный темп. Видел, как Гермиона сжимает побелевшими костяшками простыню в кулачках, и удовлетворенно понимал, что сейчас ей больно. Так и должно быть. Это моя месть за ложь. Ненавижу лжецов.
Она не кричала, не плакала. Молча сносила мою грубость, оставив попытки совладать с моей яростью.
Но мне и этого было мало.
Резко вышел, перевернул ее лицом к себе и опять грубо вонзился внутрь. Девушка сделала жалкую попытку обнять, но я резко свел ее руки над головой, придавливая, быстро двигаясь, силясь поймать разрядку.
Я смотрел на лицо Гермионы: запекшаяся кровь ярким маяком кричала о моей злости и несдержанности. Девушка смотрела на меня своими огромными, шоколадными глазами. Никакой тени задумчивости или мечтательности. И я ощутил болезненную волну удовольствия от того, что в данную минуту она никого на моем месте не представляла, а знала точно, что это я имею ее так грубо, так неистово. Это я сейчас на ней и в ней, а не какой-то малолетний сосунок.
Я… Я!
— Что, Грейнджер, не так тебя трахал твой благородный рыжеволосый рыцарь? — плюнул ей в лицо этой фразой, видя в глубине карих омутов вспышку душевной боли и блеск затаенных слез.