Женщины на российском престоле
Шрифт:
В остальном же в конце 1720-х годов положение Анны было таким же, как и раньше: безвластие, зависимость, неуверенность. Если раньше она искала покровительства у Меншикова и у его жены, то теперь, после падения светлейшего осенью 1727 года, к власти пришли ее новые «покровители». И Анна пишет подобострастные письма уже князьям Долгоруким, сестре Петра II царевне Наталье, сообщая им, как раньше другим адресатам, что «вся… надежда на Вашу высокую милость». Самому же Петру II, увлеченному охотой, она намеревается послать «свору собачек». Все шло как обычно до 25 января 1730 года.
… Но вся предыдущая жизнь Анны, как и долгий зимний путь, осталась позади. 13 февраля 1730 года она вышла из саней во Всесвятском, на пороге Москвы. Совсем рядом шумел своими улицами огромный город – сердце России. Он ждал приезда своей новой государыни.
Великий обман, или
А что же происходило в столице, пока новая государыня через великие снега добиралась до Москвы?
События развивались стремительно, они оказались неожиданными и непредсказуемыми. Напомню, что депутация верховников отправилась в Митаву с кондициями вечером 19 января, а утром того же дня в Кремль было приглашено все «государство» – генералитет, высшие чиновники, Синод и придворные. В торжественной обстановке верховники объявили об избрании на российский престол Анны Иоанновны. Присутствующие, проникнутые величием момента, с энтузиазмом одобрили мудрое решение верховников, и все были довольны таким волшебно быстрым разрешением династического кризиса. Вздох облегчения был всеобщим – новая Смута миновала Россию. Но к вечеру стало известно, что верховники всех обманули, что они скрыли самое главное – кондиции.
Дворян возмутил не сам факт составления кондиций – мысль о вреде не ограниченной ничем власти самодержца не была новой, – а то, что их пытались обмануть ради «сокращения власти царской» в интересах только двух родовитых фамилий – князей Голицыных и Долгоруких. Вначале шепотом, с глазу на глаз, а потом все громче рядовые шляхтичи, собравшиеся в Москву на свадьбу Петра II, а попавшие на его похороны, выражали свое недоумение и неудовольствие происшедшим. Неизвестный автор воспоминаний о 1730 годе, отражая мнение современников, с горечью писал о «затейке» верховников: если они думали о благе общества, то зачем же так бессовестно всех обманули, утаили кондиции? «Все ли мы, – возмущался этот дворянин, – не доброхотны и не верны своему Отечеству, одни ли они и мудры, и верны, и таковым презрением всех, которые и честью фамилии и знатными прислугами [государству] не меньше их суть, обесчестили или в числе дураков и плутов имели?»
И здесь коснемся болезненной темы отношений власти и подданных в России. Сколько раз в русской истории бывало, когда вот так же люди, стоявшие у власти, обманывали народ. Говоря от его имени, они нагло попирали его права и достоинство, держали людей за дураков и думали не о государстве, не об Отечестве, а лишь о своих корыстных интересах! И в 1730 году никто не сомневался, что весь замысел верховников клонился к попытке установить олигархический строй, узурпировать власть для кучки «фамильных». Первые действия верховников подтверждали эти опасения: они ввели в Совет двух новых членов – и опять из тех же двух семей! – фельдмаршалов Василия Владимировича Долгорукого и Михаила Михайловича Голицына.
А дальше произошло то, чего никто не ожидал: Москва забурлила, дворяне стали собираться в кружки и обсуждать происшедшее. «Куда ни приидешь, – вспоминал Феофан Прокопович, – к какому собранию ни пристанешь, не ино[е] что было слышать, только горестныя нарекания на осмиричных оных затейщиков (в Верховном тайном совете было восемь членов. – Е. А.),все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, ненасытное лакомство и властолюбие».
Так неожиданно получилось, что те две недели, пока верховники ждали из Митавы подписанные Анной кондиции, оказались временем свободы. В сотнях людей пробудились гражданские чувства. И когда 2 февраля верховники вновь собрали в Кремле «государство» и прочитали кондиции, делая вид, что они сами впервые об этом слышат, «виват» никто не закричал. Дерзкий план Голицына представить Анне подготовленные в тайне от всех кондиции как мнение «государства», а затем выдать подписанные императрицей кондиции за ее собственную инициативу с треском провалился: верховникам никто не поверил. Перед ними стояли другие люди. Они – русские дворяне – давно шли к этому моменту. Внедряемые петровскими указами понятия дворянской чести, личной, а не родовой ответственности, представления о честном, достойном служении Отечеству не исчезли, а наоборот – закрепились в сознании людей. Общество стало более открытым, чем раньше. Те, кто побывал за границей, видели, что не только пороть дворянина, но и пальцем его коснуться никто без приговора суда не смел, не говоря уж о бессудной казни или отписании в казну имения, что случалось в России сплошь и рядом. Кроме того, со смертью Петра Великого исчез сковывавший людей страх, почти прекратила свою работу Тайная канцелярия, а Преображенский приказ вообще был в 1729 году ликвидирован.
А мы-то знаем, как чутко общество откликается на малейшее «послабление»,
За эти две недели тайных разговоров и споров, охвативших Москву, в сознании людей произошли изменения – на встрече с верховниками 2 февраля дворяне решительно потребовали от них разрешения представить к обсуждению иные проекты переустройства государства. Под этим сильным напором, стремясь выиграть время, верховники согласились на требования дворян. Плотину прорвало! В домах знатнейших особ, в кремлевских палатах закипела работа. По Москве стали собираться многочисленные кружки дворян, которые дни и ночи напролет обсуждали, писали и переписывали варианты проектов. Мгновенно появились свои вожаки, тотчас выискались знатоки западных парламентских порядков. Впервые политические противники, не опасаясь доносов и застенка, сталкивались в ожесточенной полемике. В кратчайший срок было составлено более десятка проектов реформ, и под ними подписались не меньше тысячи человек! Датский посланник Г. Г. Вестфален писал в Копенгаген, что в Кремлевском дворце непрерывно идут совещания дворян, и «столько было наговорено и хорошего, и дурного за и против реформы, с таким ожесточением ее критиковали и защищали, что в конце концов смятение достигло чрезвычайных размеров и можно было опасаться восстания».
Никакого восстания не произошло, но в шуме обсуждений верховники не уловили ни одного голоса в поддержку своим намерениям. Практически все проекты переустройства страны клонились к ограничению царской власти, но вовсе не по плану верховников, стремившихся сосредоточить всю власть в руках членов Совета. Шляхетство дружно желало создать такую систему управления, которая защитила бы их как от произвола самодержавного правителя, так и от всевластия одной-двух аристократических семей. Никогда прежде с такой настойчивостью русские дворяне не требовали участия своих представителей в управлении страной. Но идти навстречу дворянским прожектерам верховники ни под каким видом не хотели. Поделиться властью с дворянской массой, действительно послужить своему Отечеству – это князю Дмитрию и его товарищам казалось немыслимым. 13 февраля в Москве стало известно о прибытии во Всесвятское государыни императрицы Анны Иоанновны.
Краткий миг равновесия
Здесь, во Всесвятском, несмотря на старания Василия Лукича Долгорукого, не отходившего от Анны ни на шаг, изоляция ее кончилась. Через родственников Салтыковых, сестер Екатерину и Прасковью, многочисленных доброжелателей Анна стала узнавать об истинном положении вещей в столице. Она поняла главное – верховники ее обманули, представив кондиции как решение всего «государства». На самом деле среди тех, кто хотел ограничить власть императрицы, не было единства. В этом были немало виноваты верховники, которые, запутавшись в бесплодных спорах с дворянами, бездарно упустили драгоценное время до приезда Анны. Они начали терять инициативу.
А в дворянской среде явно наметился раскол. Чем дальше заходили дискуссии, тем больше дворян начинало сомневаться в успехе задуманного дела. Как не раз бывало в нашей истории, усиливались сомнения в том, что демократическим способом можно что-либо путное сделать в России. Такие настроения наиболее ясно выразил казанский губернатор, будущий кабинет-министр Артемий Волынский, который писал в частном письме, что вряд ли дворянская демократия принесет благо стране. По мнению Волынского, новые, пусть и демократические, институты будут сразу же искажены, «понеже народ наш наполнен трусостью и похлебством», а выборы станут формальными, и тот, «в чьей партии будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать. И кого захотят, того и выводить и производить станут, а бессильный, хотя б и достойный был, всегда назад и оставаться будет». Кроме того, Волынский опасался, что свободы дворянства существенно отразятся на боеспособности армии, страны, ибо без страха служить никто не станет, и «ежели и вовсе волю дать, известно, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюбив, и для того, если некоторого принуждения не будет, то, конечно, [будут] и такие, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, [но] не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме».
В рассуждениях Волынского много правды, и главное в них – убеждение, что мы, россияне, «не доросли» до более справедливых порядков, до демократии. И эти сомнения порождали тоску по порядку, «сильной руке», которая наведет этот порядок. Прямым результатом стало усиление самодержавной партии, которая начала сильно теснить реформаторов. Весьма популярен лозунг «сильной руки» был в гвардии и армии, особенно ценивших порядок. К тому же слабость власти усиливала преторианские настроения гвардейцев, их уверенность в своем праве решать судьбу страны. Образовалась взрывоопасная смесь. Не хватало только искры, чтобы она взорвалась.