Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана
Шрифт:
– У всех у нас имеются недостатки, – начал осторожно Иван Степанович, тщательно подбирая слова. – Есть они и у Жукова. Он слишком часто бывал резким, нетерпимым, самолюбивым, с ним трудно было работать. В то же время я никак не могу поверить, чтобы он встал на путь противопоставления себя советскому правительству, партии и товарищу Сталину. Я не сомневаюсь в честности товарища Жукова, в его преданности партии, правительству и лично товарищу Сталину…
– А Жюков, между прочим, приписывает себе лавры победы над немецкими войсками во время Корсунь-Шевченковской операции, – перебил Конева Сталин. – Хотя наибольший вклад в эту победу внесли войска Второго Украинского фронта под командованием товарища Конева.
– Мне ничего не известно о таком приписывании, товарищ Сталин. По-моему, – решил снизойти Конев к поверженному Жукову, – оба фронта действовали там одинаково достойно.
– Вы просто выгораживаете Жукова, – ткнул Сталин
– Я давно знаю Жукова, – заговорил маршал Рокоссовский, которого все еще точила обида за то, что Жуков отнял у него Первый Белорусский фронт. – Да, он бывает нетерпим, иногда очень груб, не считается ни с чьим мнением, но, в то же время, Жуков всегда был и остается дисциплинированным исполнителем утвержденных Ставкой решений, для него приказы Верховного командования никогда не подлежали обсуждению, все мысли его были направлены на то, чтобы наилучшим образом эти приказы исполнять…
– Да о чем мы тут говорим! – вскочил маршал бронетанковых войск Рыбалко. – Даже странно, я вам скажу, слышать, будто Жукова можно обвинить в нечестности и каких-то там заговорах против советской власти! Это ж надо до такого додуматься! Я не знаю, что заставило маршала Новикова написать такую клевету, но что это есть клевета, так это у меня не вызывает никаких сомнений. А в бою, товарищ Сталин, всякое бывает. Мы не барышни какие-то там, мы – солдаты, нам часто бывает не до тонкостей. Случалось и мне так закруглить иное выражение, что самому господу богу тошно становилось. Иных наших командиров, и даже генералов, без такого закругления, я извиняюсь, не проймешь, до самой селезенки не достанешь и не вразумишь. Иной командир, пока к его носу кулак не приставишь, так ни черта и не поймет. Вот я как думаю на этот счет, товарищ Сталин. Если говорить по-простому, по-солдатски. Я извиняюсь, конечно. А насчет того, кто больше, а кто меньше навоевал и накомандовал, пусть история рассудит. Тут мы все на равных, никому ни больше, ни меньше не достанется. Чтоб мне провалиться на этом месте…
– Вы, товарищ Рыбалко, поосторожней насчет провалиться, – заговорил Сталин, пряча усмешку в прокуренные усы. – А то, не дай бог, провалитесь. Придется самому ремонт делать…
Захихикали Берия и Маленков, но их никто не поддержал.
– Отремонтирую, товарищ Сталин, – не сдавался Рыбалко. – Лучше прежнего будет.
– Ну-ну…
И все же после выступления Рыбалко атмосфера несколько разрядилась. Другие маршалы высказывались в том же духе: мол, все не без греха, а в главном – в преданности партии и советской власти, лично товарищу Сталину, так тут никаких сомнений быть не может.
– Я думаю, прения можно прекратить, – произнес Сталин, не ожидавший подобной защиты подсудимого со стороны маршалов. Он останавился на этот раз напротив Жукова. – Товарищ Сталин, между прочим, тоже натерпелся от тяжелого характера товарища Жюкова. Но товарищ Сталин зла не помнит. Спросим теперь у товарища Жюкова, что он сам думает по поводу выдвинутых против него обвинений.
Жуков встал, одернул китель.
– Я думаю… – голос его сорвался. Он кашлянул в кулак, сжал на мгновение зубы, так что желваки выперло во все стороны, затем заговорил решительно, но все тем же скрипучим голосом:
– Мне не в чем оправдываться. Если я в горячке когда и обидел кого резким словом, то прошу извинить меня за это. А чтобы изменником, составлять заговоры или поносить правительство, тем более товарища Сталина, вклад которого в нашу победу трудно переоценить, так этого не было, не могло быть и не будет. Я не знаю, почему Новиков написал такое письмо. Не исключено, что ему очень помогли. И я прошу разобраться в этом. А больше мне сказать нечего.
– А мы и не обвиняли товарища Жюкова в измене и заговорах, – заговорил Сталин. – Но в раздутом самомнении, грубости и нетерпимости к чужому мнению товарищу Жюкову не откажешь. Мы думаем, что после всего здесь сказанного, товарищу Жюкову придется оставить пост заместителя министра обороны и командующего сухопутными войсками. Сейчас не война, поводов для грубости и хамства по отношению к нижестоящим быть не должно. Каждый военачальник должен с уважением относиться к своим подчиненным. Иначе сильной и сплоченной армии у нас не будет. Пусть товарищ Жюков поработает командующим… – Сталин на мгновение запнулся, точно раздумывая, и закончил решительно: –…Одесским военным округом. Что касается партийной ответственности, то в этом разберутся комитет партийного контроля и парторганизация министерства обороны.
Машина неслась по засыпающей Москве. Жуков сидел на заднем сидении, бездумно смотрел на мелькающие мимо огни. После заседания Высшего Военного Совета прошло чуть более получаса, и в голове его все еще звучали голоса – и все об одном и том же, об одном и том же. И голоса эти доносились сквозь звон мириадов сверчков и цикад, поселившихся в его голове. Даже выпитые таблетки не помогали.
А если разобраться, что, собственно говоря, случилось? Ну, сняли с одной должности, переставили на другую. Они думают, что сломали Жукова? Пусть думают. Главное, чтобы ты сам об этом не думал… Хамство, видишь ли, грубость и прочее… А если он дурак? Что тогда? Миндальничать с ним? Прав Рыбалко: иной до тех пор не поймет, что от него требуется, пока его не возьмешь за шиворот… Хотя, конечно, надо себя попридерживать. Один промолчит, другой настрочит бумагу. Вот и Костя Рокоссовский все не может простить мне Волоколамск и Истру… А ведь подействовало: стал воевать значительно лучше… Ничего, Егорий, покомандуешь округом: ближе к войскам, меньше бумажной волокиты. Все беды когда-нибудь проходят. Пройдет и эта. Сейчас тебе тяжело? Да, тяжело. Но вечно это состояние длиться не может. Хотя бы уже потому, что Сталин… и глаза у него какие-то мутные, и ходит по-стариковски, и речь спотыкающаяся… Надо все это пережить. А там будет видно. Не поддаваться обстоятельствам – вот твой девиз. На этом и стой!
Жуков ехал на дачу.
Там он выпьет снотворное и ляжет спать. Проснется, и опять снотворное. И так несколько дней, пока не отодвинется заседание Совета в далекое прошлое.
Глава 10
Воробей сел на что-то там за узким зарешеченным окном, на что-то не видное из камеры, и весело, беспечно зачирикал, а неясная тень его заметалась, запрыгала на железной двери, с окошечком и глазком.
Бывший генерал-лейтенант РККА, а затем командующий Русской освободительной армией Андрей Андреевич Власов остановился, прервав свое маятниковое движение по узкой камере. На него вдруг удушливой волной нахлынули воспоминания из далекого детства, вызванные чириканьем воробья. Он закрыл глаза и увидел себя мальчишкой в своей постели. Он только что проснулся, в раскрытом окне слегка полощутся белые кружевные занавески, в спальню проникают шум листвы, крики петухов и квохтание кур, фырканье лошади и дребезжание повозки, чьи-то шаги и приглушенные голоса, благовест ближних и дальних церквей. И веселое, беспечное чириканье воробьев. Именно эти невзрачные птахи, всегда суетящиеся вблизи человеческого жилья, настороженно поглядывая по сторонам, чтобы не попасть в лапы кошке или хищной птице, вдруг высветили его собственную жизнь, заставили посмотреть на нее другими глазами. Воробьи везде и всюду сопровождали его, как бы напоминая, что вся жизнь состоит из суеты, главной целью которой являются крохи, крошки, оставляемые более сильными существами. Может быть, Господь Всемогущий примером этих неприхотливых птах наставляет двуногих созданий своих, чтобы не возносились слишком высоко, не посягали на многое, ибо многое есть мираж, который лишь усугубляет страдания, в то время как всякому живому существу надо так мало, чтобы жить и радоваться каждому новому дню. А он, Андрюха Власов, в своей гордыне не внимал этим божьим назиданиям. Он дал увлечь себя водовороту страстей, он погнался за миражами, которые в итоге привели его на плаху. И ладно бы его одного. А то ведь за ним пошли сотни и тысячи, пошли в надежде, что он знает больше их, понимает лучше, что происходит, и в конце мученического пути приведет их туда, где они смогут отдохнуть от всех страданий и ужасов, связанных с истреблением себе подобных. Тем более что тех, кого он повел за собой, вполне устраивала жизнь сереньких пташек.
О, если бы начать все сначала! О, если бы знать, что ждет впереди! Увы, жизнь сначала не начнешь, будущее знать никому не дано… Хотя именно сегодня он точно знает, что через день-два, а может быть, через час, его выведут из этой камеры, приведут куда-то туда, откуда вчера весь день доносился стук топоров и молотков, шарканье пил. Туда же приведут и его соратников, бывших генералов Красной армии, которых он, Власов, сделал генералами Русской освободительной армии, армии, никого не освободившей ни от узилища, ни от душевных мучений. Да и сама армия существовала на бумаге, и он, ее командующим, стал лишь тогда, когда Германия проиграла все, и Гитлеру было уже безразлично, в каком виде и под какими знаменами она выступит.
Впрочем, после поражения немцев под Сталинградом Власов уже не верил ни в победу немцев, ни в свое предназначение, хотя старался убедить себя и других, что если немцы дадут двум миллионам русских военнопленных достаточно оружия, позволят им объединиться под его, Власова, командованием, то с такой армией можно переломить ход войны на Восточном фронте, ворваться с нею в Россию и сбросить власть Сталина. Увы, все пошло прахом: и мечты, и надежды, и расчеты. То ли Сталин оказался сильнее и умнее Гитлера, то ли Господу нет никакого дела до людей, не способных внять его таким прозрачным и ясным наставлениям, какие только сейчас открылись ему, Андрюхе Власову. Открылись, когда уже ничего изменить нельзя.