Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана
Шрифт:
– Стыдно тебе сравнивать меня с собой. У меня была своя миссия, ничуть не легче военной.
– А у меня своя. Тоже не самая легкая.
– Но я думал о других, а ты лишь о себе самом. И она правильно сделала, что выставила тебя из своего дома. Так зачем, спрашивается, я ходил ее уговаривать? Зачем унижался перед ней?
– Потому что она нужна вам, а не мне. Потому что вы хотели через меня оказывать нажим на ее папашу, вульгарного антисемита. Вы и теперь этим занимаетесь, носитесь со своей идеей еврейского Крыма, государства Израиль и что-то там еще. А я-то тут при чем? Я все равно из Москвы никуда не поеду. Разве что
– Ты очень плохой еврей, Григорий Морозов. Если было бы можно отлучать евреев от еврейства, я бы тебя отлучил. И твоего папашу, и всех твоих родственников. Потому что у них грязные руки. Потому что они позорят евреев.
– Вы, что ли, товарищ Вовси… э-э, простите, товарищ Михоэлс, – вы что ли лучше?
Соломон Михайлович Михоэлс брезгливо передернул плечами и полез в карман за папиросами. Они закурили – каждый свои. И теперь стояли, смотрели, как в сторону Большого Каменного моста с тяжелым подвыванием и дребезжанием колоколов ехали красные пожарные машины. Каждый думал о своем.
Григорий думал о том, что сегодня вечером он встретится с очень симпатичной девицей, студенткой театрального училища, которой вчера представили его как свойственника самого Сталина, и она весь вечер не сводила с него изумленного взгляда, точно он прилетел с другой планеты. Дура, конечно, но весьма восхитительная дура. Однако девица – это на время, а надо обзаводиться женой постоянной, между тем кандидаток определенного круга на эту должность не так много: одни еще не созрели, другие вот-вот перезреют. Впрочем, он готов и на перезрелую, но чтобы рангом не ниже дочери члена политбюро или, на худой случай, министра. Но попробуй-ка к ним подступись.
Соломон Михоэлс думал о том, что еще надо сделать, чтобы Сталин поскорее принял решение о создании Крымской еврейской автономии, чтобы он решительнее способствовал образованию государства Израиль. И то и другое очень заботило Михоэлса, как и тот факт, что американские евреи-толстосумы, с которыми он общался в Америке во время поездки туда в сорок третьем, больше склоняются к крымскому варианту, чем к палестинскому, опасаясь, что евреи из Советского Союза создадут там коммунистическое государство, форпост России на Ближнем Востоке. Глупее этого ничего придумать нельзя: уж кто-кто, а советские евреи сталинским коммунизмом наелись до блевотины. Но все его осторожные попытки переубедить американских евреев-толстосумов не увенчались успехом. Они и его, Михоэлса, считают приверженцем Сталина и агентом НКВД. А он не мог им доказать обратного, потому что рядом всегда крутился Ицек Фефер, тоже агент НКВД, и каждое слово, произнесенное в его присутствии, стало бы известно наркому госбезопасности Абакумову.
Морозов кашлянул, привлекая к себе внимание, вопросительно глянул на старика: мол, что тебе еще-то от меня нужно?
Михоэлс встрепенулся, посмотрел на Морозова снизу вверх, презрительно оттопырил нижнюю губу:
– Ты, собственно говоря, мне не нужен. Можешь отправляться к своим шалавам. Когда понадобишься, я дам тебе знать. Но имей в виду, что твой вопрос зависит от тебя самого. В том числе и твоя карьера.
– Ну, это уж я как-нибудь сам, – усмехнулся Григорий Морозов, повернулся и пошагал в сторону Большой Ордынки.
Михоэлс проводил его сумрачным взглядом. Эти молодые евреи – они совсем не такие, как их отцы. У них на уме только удовольствия, карьера, и никаких общественных интересов.
«Упустили мы молодежь», – подумал с огорчением Михоэлс. Однако предаваться унынию было не свойственно его деятельной натуре. Не получилось здесь, получится в другом месте. И он, бросив папиросу, вернулся к дому, который только что покинул, вошел в другой подъезд, кивком поздоровался с пожилым швейцаром, выглянувшим из своей кабинки. Тот, узнав Михоэлса, вышел из нее, глупо улыбаясь, и сделал какой-то странный жест руками перед собой: не то помахал ими в немыслимом реверансе, не то как бы размел перед посетителем невидимой метлой невидимый же мусор. Странный какой-то жест, и Михоэлс, войдя в лифт, попытался этот жест повторить перед висящим зеркалом, но вышло не так, как у швейцара, а как у придворного Людовика Четырнадцатого.
Впрочем, черт с ним! Не до реверансов.
Выйдя из лифта, Михоэлс остановился у двери, на которой тускло отсвечивала медная табличка, нажал кнопку звонка.
Глава 13
Дверь открыла Ольга Евгеньевна Аллилуева, самая старшая из рода Аллилуевых и самая зубастая из них и сварливая.
– А-а, Соломо-он, – произнесла она, но произнесла так, будто ждала другого, а тут – на тебе, какой-то Соломон.
– Здравствуйте, Ольга Евгеньевна, – расцвел Михоэлс приветливой ухмылкой. – Вот шел мимо, решил заглянуть, проведать, как вы тут живете.
Ольга Евгеньевна отступила в сторону, давая дорогу гостю.
– Не ври, Соломон, – произнесла она спокойно, без всякого осуждения. – Я знаю, что просто так ты не придешь. Пойдем на кухню: там нам мешать не станут.
Эти Аллилуевы… они настолько привыкли толкаться возле трона, на котором сперва восседал Ленин, затем Сталин, для них – всего лишь Сосо из далекой Грузии, а все остальные – и того ниже, что Михоэлс, которого знает весь мир – и тот же Сталин, – для них почти пустое место. Но что поделаешь? – приходится мириться. До поры до времени.
Михоэлс снял плащ, повесил на вешалку, последовал за хозяйкой. Кухня была длинной, шкафчики и полочки по одной стене делали ее уже и длиннее. Сели за стол.
– Ну, говори. Только покороче: у меня времени мало.
– Да нет, Ольга Евгеньевна, я, действительно, просто так зашел. Был у Светланы, пытался примирить ее с Григорием… по его просьбе – без толку.
– Отшила?
– Можно сказать и так.
– И правильно сделала. Василий, между прочим, уже устроил ей развод: пошел в наше отделение милиции и поменял ее паспорт на чистый. Так что у вашего Морозова нет никаких шансов. И я ей говорила, что Морозов этот – плут, женится на ней из-за отца, хочет пролезть в Кремль на хлебную должность. И не только он, но и все его родственники. Особенно его папаша, известный всем жулик и казнокрад.
Михоэлс поморщился:
– Вы преувеличиваете, Ольга Евгеньевна. Иосиф Григорьевич не такой уж плохой человек, как вам его обрисовали. Конечно, не без недостатков, но он всего лишь сын того еще времени и просто не сумел приспособиться к новым порядкам. Не он один такой. К сожалению.
– Ты-то приспособился? Приспособился. А если он не может, так пусть катится в Америку или еще куда. Но не в нем дело, – решительно поставила точку на этой теме Ольга Евгеньевна. – Давай выкладывай, что привело тебя к нам.