Жертва вечерняя
Шрифт:
"Единовременно", как выразился Кучкин.
Это неслыханно, это Бог знает что такое!
И что в них? Я видела несколько раз эту стошестьдесяттысячную. Ободранная кошка: ни плеч, ни рук, ни черт лица. Глупые глаза, большие ноги, рот до ушей! Какие же в них сокровенные прелести находят мужчины?
Я понимаю, что может кадет или офицерик увлечься танцовщицей; но возиться с ними десять, пятнадцать лет, обзавестись целым семейством и нежничать со старой и глупой бабой, которая играет балетных королев… не понимаю. Когда я об этом раздумаюсь, мне страшно досадно.
Нам предпочитают даже
После того о француженках нечего и толковать. Они царицы сравнительно с нашими танцовщицами, актрисами, цыганками. Каждый день слышишь ужасные истории!..
Зачем так далеко ходить?
Милая, симпатичная Елена Шамшина. Мы с ней встречались прошлую зиму везде… Какая женщина! Я просто влюбилась в нее. Такая чудная! Вот уже полгода, как она заперлась дома, ревет и тает, как свечка.
28
И какой наряд! (фр.).
Я таки настояла, чтобы она меня приняла, а потом и сама не рада была. Сколько эта женщина выстрадала! Я в первый раз видела, чтоб можно было так любить своего мужа. И кто же этот муж? Олицетворенная солдатчина, «бурбон», как называл таких военных мой Николай, прыщавый, грязный, с рыжими бакенбардами, глупый, пошлый до крайности. Ну, такой человек, что я бы прикоснуться к себе не дала.
И вот полгода, как он объявил Елене, что она ему опротивела, и что он, кроме какой-то L'eontine, ничего знать не хочет. Да, так и говорит:
— Ты мне опротивела, ты плакса; я и свое и твое состояние ухлопаю на эту француженку; а если ты будешь мне еще досаждать — я тебя убью!
И эта прелестная женщина вот что мне говорила:
— Chиre, я знаю, что я для него не существую. Я бессильна. Пускай его сидит с Леонтиной; но хоть один час в неделю он отдал бы мне, один час. Больше я ничего не прошу!
И тут она мне сказала такую вещь и, главное, таким тоном… я никогда этого не забуду:
— От нас все уйдут, если мы сами не сделаемся Леонтинами!
И я узнала, что Елена была у этой мерзавки Леонтины, в ногах у нее валялась, умоляла ее не отнимать у нее совсем мужа.
Какие гадости!
Есть, стало быть, что-то во всех этих женщинах, есть…
Мне кажется, вот что: все, что в них получше, во француженках шик и вертлявость, в танцовщицах — le maillot, [29] в актрисах — наружность, голос, молодость, игра… Все это каждый вечер пускается в ход…
Ай-ай, записалась до четырех часов, и все это о разных гадостях.
29
трико (фр.).
Домбровича я опять видела. В каких он домах бывает! Княгиня Ирина Петровна не принимает le premier venu. [30]
И он не то чтобы играл особенную роль, а ничего, приличен.
Просил позволения приехать. Я разрешила.
Кучкина я окончательно отставлю от своей особы.
Кто же меня сведет к Cl'emence? Я уж до нее доберусь.
Что ж тут долго думать? Я ее узнаю в маскараде и подойду.
4 декабря 186*
2 часа ночи. — Суббота
30
первого встречного (фр.).
Мои головные боли делаются наконец несносными. Встану утром, голова точно пудовик: такую чувствую тяжесть, что не могу ничего сообразить. Ариша меня чешет и спрашивает:
— Что сегодня надеть изволите-с?
А я ничего не могу придумать. Не помню даже, какое на мне накануне было платье. Я начинаю ужасно как гадко одеваться. То в волосы заплету себе Бог знает что: крапиву какую-то; то перчатки надену не под цвет.
Может быть, я еще поглупела после Спинозы. Где мне с такой головой читать мудреные книжки. Я и Поль-де-Кока не могла бы понимать теперь.
Ариша говорит:
— Вы, Марья Михайловна, не изволите гулять; оттого у вас к головке и приступает-с.
Гулять! Никогда я не любила ходить, даже девочкой. Да нас совсем и не учат ходить. Кабы мы были англичанки — другое дело. Тех вон все по Швейцариям таскают. Как ведь это глупо, что я — молодая женщина, вдова, пятнадцать тысяч доходу, и до сих пор не собралась съездить, ну хоть в Баден какой-нибудь. Правда, и там такие же мартышки, как здесь. Поговорю с моим белобрысым Зильберглянцем. Он мне, может, какие-нибудь воды присоветует. Но ведь не теперь же в декабре.
Спала я до сих пор как убитая; а теперь всю ночь не сплю. Так-таки не сплю. Вздрагиваю каждую минуту. Никогда со мной этого не было. Я помню, Николай даже смеялся надо мной. Говорил, что у меня под ухом "хоть из пушек пали". Я, бывало, как свернусь калачиком, так и сплю до утра…
Сегодня у меня такой цвет лица, что хоть косметики употреблять. Правда, я никогда не бывала румяна; но я делаюсь похожа на ногтоед. Скоро я принуждена буду искать темноты. Все это очень невкусно.
К обеду голова у меня немножко проходит; а после обеда опять начнет в виски стучать. Я приезжаю на вечер в каком-то тумане. Чувствую, что ужасно глупа. Я уж себе такую улыбку устроила, вроде того, как танцовщицы улыбаются, когда им подносят букеты. Рот с обеих сторон на крючках. Этак, конечно, покойнее, когда головная боль не дает сообразить, что дважды два четыре; но на что же я похожа? На китайского божка.
Третьего дня я совсем задохнулась в вальсе. В голове сделалась пустота какая-то. Я просто повисла на кавалере. Правда, он был здоровенный. Мы даже уронили какого-то старичка…
На этом самом бале я опять встретила Домбровича. Зачем он всюду шатается? Танцевать не танцует. Наблюдает, что ли, нас? Как это смешно. Эти сочинители, в сущности, фаты, и больше ничего; только и думают о своей собственной особе. На Михайловском театре давали как-то преумную пьеску: "L'autographe". Сочинителя играл Дюпюи. Его очень ловко осмеяли: подкупили горничную, чтобы она притворилась влюбленной. И он поддался на эту удочку.