Жертвы Северной войны

Мадоши Варвара

Мари не знала, о чем Эдвард вспомнил, когда произнес эту фразу. А внутреннему взору инспектора Элрика внезапно предстал длинный коридор в здании Академии, светлый, с бесконечным рядом окон по одной стене и с бесконечным рядом картин по другой. В коридоре возвышается фигура, крайне неуместная здесь — точнее, уместная, только в качестве музейного экспоната. Высокий человек в доспехах стоит, сложив за спиной шипованные руки в перчатках, и немигающим взглядом смотрит на одну из картин. К нему подходит маленький художник — профессиональная принадлежность явствует хотя бы из того факта, что на нем берет со значком

кисти: отличительный знак членов Академии.

— Вам нравится картина? — спрашивает маленький.

Высокий вздрагивает, от чего его доспехи слегка лязгают, оборачивается, потом взгляд его дрейфует вниз.

— Ах, извините, я не слышал, как вы подошли… Очень… очень интересная картина, — вежливо говорит человек в доспехах. Видно, что он не хочет никого обижать. У человека в доспехах очень высокий, застенчивый голос. Трудно поверить, что такой голосок, больше подошедший бы десятилетнему ребенку, соответствует телу, столь могучему, что оно смогло вынести груз стальных доспехов.

— Но вам она не нравится? — взгляд малыша-художника столь пронзителен, словно он старается разглядеть истинное лицо своего собеседника сквозь маленькие глазницы шлема.

— Ой нет, что вы! Наоборот, очень нравится! Я тут стою уже полчаса, перед одной этой картиной. Просто… ну, просто…

Он снова смотрит на картину. Художник тоже смотрит на нее. На картине изображен неимоверно яркий, красочный город. Таких городов не бывает, не только в настоящем, но и в книжках по истории. Его архитектура — какая-то чудовищная смесь архитектуры Аместрис и Креты, с небольшим привкусом стародхармского стиля. А луковки куполов, увенчанные крестами, вообще не похожи ни на что. Высокие белые и красные башни возносятся к ярко-синему небу… Только вот беда: художник и зрители смотрят на этот город сквозь окно, заляпанное грязью и подозрительно темно-бурыми потеками, похожими на запекшуюся кровь…и в углу окна — паутина. А еще к стеклу прижимается щекой, гладит его руками, с этой стороны, юная девушка… невообразимо ужасное существо с угловатыми руками, где кости торчат под серой пергаментной кожей, с длинными сальными волосами, невнятными патлами падающими на искривленную шею, с трагически прекрасным, но искаженным судорогой лицом…. И глаза — живые, молящие, сухие, — самое страшное на этом лице. Она стоит на коленях у окна, одетая в какое-то темное тряпье. Вены девушки вскрыты, и кровь стекает на пол. А в самом ближнем к зрителю, но и самом темном, так что он еле различим, углу валяется опасная бритва.

— Мне кажется, — взволнованно пытается подобрать слова человек в доспехах, — что… что… от этой картины словно волны умирания исходят! Такой гнев, такое презрение к миру… Не знаю… эта дохлая, высохшая бабочка на подоконнике… и посмотрите, как скрючены ее руки…

— Бабочки? — художник удивлен.

— Нет, нет, девушки, конечно! Вы только посмотрите! А вот так кости торчат… ясно же, что у живого человека они так торчать не могут…

— Это специальный прием, — сухо произносит художник. — Чтобы выразить экспрессию.

— Тем более! И… посмотрите, если приглядеться, тут видна словно бы сеточка тонких-тонких морщин на городе за окном… Как будто лак потрескался… как будто город не настоящий, а просто какая-то доска с лакированным рисунком, подсунутая в раму. А… ну вот, глядите, оконный переплет ужасно похож на раму! А на самом деле там глухая стена, или что-то совсем-совсем страшное… Извините.

— За что? — холодно интересуется художник.

— За то, что не могу

сказать лучше, — сконфуженно поясняет человек в доспехах. — Просто это страшная картина! На нее так и тянет смотреть. Тот, кто ее написал, был гением, но вряд ли он был добрым человеком. И уж конечно, счастливым он не был.

— Хм, — художник трет подбородок.

— Ох, так вы ведь, должно быть, его знаете?! — спохватывается человек в доспехах. — Прошу вас, не передавайте ему это мнение, он ведь может обидеться!

— В честном мнении нет ничего обидного, мистер. Кроме того, он был бы польщен, что его картина произвела на кого-то столь глубокое впечатление. Но, если вы так желаете, я ничего не буду ему говорить.

— Спасибо большое! — человек в доспехах вежливо кланяется.

Художник лающе усмехается и идет прочь.

«Странный какой… — бормочет под нос человек в доспехах. — Эй! Ну я и тупица! Может быть, это он и есть автор картины?!»

Из двери в конце коридора выскакивает светловолосый мальчишка в красном плаще. Длинные волосы мальчика заплетены в косичку, но лицо у него такое мрачное, что никто не посмел бы в шутку обозвать его «девчонкой».

— А, Ал, смотрю, ты времени не теряешь! — одобрительно говорит мальчишка, провожая взглядом удаляющуюся фигуру художника. — Вместо того, чтобы смотреть на эту академическую мазню, разговариваешь с одним из подозреваемых!

— С подозреваемым? — Ал удивленно смотрит на брата. — Ты что, уже не считаешь, что Леннокс убийца?

— Нет, ты был прав, не так все просто. Но если ты каждый раз возьмешься испытывать симпатию к подследственным… хотя, подозреваю, дело не в нем, а в его жене.

— Брат!

— Да ладно, ладно… Симпатичная она, симпатичная, я тоже заметил. Только зря ты, на маму она никак не похожа… Так о чем вы говорили с Танидзаки?.. Он учитель Леннокса, что б ты знал. Ему тридцать два года, по здешним меркам — молодое дарование.

— Танидзаки? — Ал бросает еще один испуганный взгляд на картину. — Брат… так это его картина?

— А? Ну, наверное… мне тут на него уже полхудсовета пожаловались, как на психа: рисует какие-то мрачности, ни с кем почти не общается, высокомерен, — пожимает плечами Эд, без особого интереса оглядывая картину. — Самый подходящий для нас объект. Точно, вот в уголке его подпись… Эй, у нее что, рука сломана?

— Это выразительный прием.

— А-а…

— Черт бы побрал этого полковника! — бурчит Эдвард себе под нос, когда они идут дальше по коридору. — Сидит в своем Ист-Сити, нет бы самому приехать расследовать, если это так важно! И как раз тогда, когда я напал на след…

— В Лиор мы еще успеем, — успокаивающе отвечает ему брат. — Настоятель от нас никуда не уйдет.

А сам думает: «Такую картину мог бы нарисовать убийца».

И Эд, хотя делает вид, что не интересуется живописью, в глубине души думает о том же.

Заночевали они в гостинице в Кениг-Велли — подходящих поездов не оказалось. Небольшая гостиница была почти пуста — только на первом этаже рабочие-контрактники в одном из номеров шумной компанией пили водку. Второй этаж, таким образом, оказался полностью в распоряжении Квача — он бегал по коридору, виляя хвостом, и облаивал лунный свет, что струился из забранных мелким разноцветным стеклом окон в холле. Мари, однако, этого не слышала: она упала, как подкошенная, на кровать в своем номере, и заснула. В комнате Эдварда до утра горел свет — но инспектор тоже спал, прикрыв лицо газетой.