Жертвы Северной войны
Шрифт:
— Покажи мне твои рисунки, — вдруг попросила Мари.
— Что? — Тиша изумленно уставилась на нее.
— Ты тоже художница. Покажи мне свои рисунки, пожалуйста.
— У меня с собой только этот блокнот… тут только наброски.
— Не важно.
Тиша послушно протянула ей блокнот. Он был большой, с иную тетрадку размером. Листы гладкие, белые, не линованные. Перегнут на середине, и на верхнем листе Мари увидела почти фотографически точный набросок решетки на окне и березу в палисаднике за ним. Любопытствуя, она заглянула на несколько листов назад… и ахнула. С листа на нее смотрело изображение Альфонса. Значительно моложе, чем тот Альфонс, которого она знала, может быть, всего на пару лет старше Тиши. Лицо у этого, незнакомого ей, юноши было мрачным, сосредоточенным, решительным и почти злым. И еще он усмехался уголком рта.
— Это…что? — спросила Мари нетвердым голосом, протягивая блокнот обратно Тише.
— А, это? — Тиша пожала плечами. — Не помню… ах, нет! Это со старой газеты… Дерек притащил, чтобы декорации делать, у его родителей на чердаке до фига. Меня фамилия знакомая зацепила. Элрик. Ну, там оба брата были, молодые совсем. Я обоих срисовала. Посмотрите, на той стороне.
Мари перевернула листок. Там был другой набросок: Эдвард, тоже совсем молодой, может быть, чуть помладше самой Мари. У него, наоборот, выражение лица было какое-то совсем ему несвойственное, едва ли не сконфуженное. Как будто он чувствовал себя крайне неловко.
— Это из какой-то статьи, там про количество жертв, когда цистерна взорвалась… журналист доказывал, что это диверсия, а официальный вердикт МЧС гласил, что просто взрыв природного газа, или что-то в этом роде.
Рисунки были выдержаны с той же фотографической точностью, что и окно. Мари машинально полистала альбом дальше… котята, щенята, птички, мама с коляской и книжкой на лавке, играющие дети… явные зарисовки с натуры. А, вот эта башня скопирована с какой-то известной гравюры, Мари только автора запамятовала.
— Это тоже из газеты? — Мари показала рисунок разбитой, лежащей на боку машины.
— Да, — Тиша кивнула. — Ничего в технике не понимаю, поэтому пришлось срисовывать до детали.
— Тиша, — Мари вернулась к листочку с портретами. — Вам очень нужен этот листик?
— Да нет, — Тиша пожала плечами. — Хотите его взять?
— Очень хотела бы, — Мари кивнула.
— Как память о нашем приятном знакомстве? — в голосе Тиши звучала неуклюжая подростковая ирония.
— Просто как память, — сказала Мари.
— Ради бога, — Тиша потянулась, сама вырвала листочек из альбома и отдала его Мари. — На здоровье.
— Спасибо, — Мари сложила его и сунула в карман. — До свидания, Тиша.
— А что со мной будет? — с вновь прорезавшейся тревогой вдруг спросила девочка.
— Я думаю, все у тебя будет хорошо.
Тиша ничего не ответила.
В поезде Мари наконец-то вспомнила, о чем еще хотела поговорить с Эдвардом, да что совершенно вылетело у нее из головы со всеми этими разборками. За окном купе уже тянулся густой сосновый лес, освещенный лучами вечернего солнца, а Квач, успокоенный скормленной ему курицей, мирно дрых у ног Мари, когда она спросила:
— Почему вы записали меня под фамилией Элрик? Чтобы сбить с толку эсеров?
— Не только, — Эдвард выглядел так, как будто не хотел заводить этот разговор.
— А в чем дело? И почему вы со мной сначала это не обсудили?
— Я хотел это с вами обсудить позже. Вы выглядели ужасно усталой.
— Не больше, чем вы, — отпарировала Мари.
— Ну вот, мы это и обсуждаем, правда? — огрызнулся Эдвард. — Одну причину вы уже назвали: хотел запутать тех, кто будет вас разыскивать. Другая… Другую надо обсуждать. Это… ну, своего рода предложение. И не спешите сразу отказываться, подумайте сначала…
— Я вас внимательно слушаю, — произнесла Мари.
— Дело в том, — Эдвард вздохнул. — Тут… надо немного углубиться в семейную историю. Как я понял, Ал вам никогда не рассказывал о… человеческой трансмутации?
— Нет, как-то об этом мы не говорили, — вздохнула Мари. — Если только… ну, он мне упоминал, что вы с ним влипли в какие-то большие неприятности в детстве. Это было связано с человеческими трансмутациями?.. Кстати, вот, вспомнила, что хотела спросить! Так вы и есть тот самый знаменитый Стальной Алхимик?
— Да, — Эдвард кивнул. — А вы не знали?
— Нет, — Мари покачала головой. — Танидзаки сообщил…
— Ну вот, собственно, я хотел вам рассказать, почему заработал это прозвище, — Эдвард поморщился. — То есть, с самим прозвищем все просто: мои протезы вы видели.
— Так это с тех пор? — удивилась Мари. — С детства?
— Ну да. Точнее, мне было одиннадцать лет.
— Какой-то несчастный случай?
— Отчасти. Хотя я сам был виноват. Еще легко отделался, как вы сейчас увидите… Ну ладно, надо начинать по порядку. Короче говоря, когда мне было два года, а Алу едва исполнился год, наш отец ушел из дома. Мама провожала его, стоя на пороге. Она начала его ждать… спустя несколько месяцев, наверное. Она не показывала, но это было видно. Она ждала его каждый день. Мы с братом занялись алхимией очень рано… кажется, сразу, как только научились читать, то есть мне было года четыре, ну, пять, может… Начали случайно — дома было очень много книг… потом мы стали тренироваться усиленно, потому что маме нравилось, что мы этим занимаемся. Ей нравилось, что мы похожи на отца. Он был очень искусным алхимиком. Она очень любила его.
Эдвард замолчал. Его лицо казалось оранжевым в свете заката.
— Он завел другую семью? — тихо спросила Мари.
— О нет, — Эдвард откинулся на спинку сиденья. — Он вернулся. Через… четырнадцать лет. Мне было шестнадцать. Да только наша мама к тому времени уже восемь лет лежала в могиле. Она заболела чем-то почти сразу после его отъезда. Не знаю, почему она не обращалась к врачам… врач потом сказал, что болезнь была неизлечима, но мне кажется, что если бы она обратилась раньше, то… может быть, они нашли бы какой-то способ… — лицо у Эдварда было такое, что Мари поняла: ему до сих пор очень тяжело об этом говорить. — Она очень тосковала по отцу. Мне казалось, она умирает только из-за него. Ну и, конечно, одной вести хозяйство с двумя детьми очень тяжело. С тех пор я возненавидел отца. Не хотел знать о нем ничего: что он делает, где он, жив он или мертв… Когда надо было хоронить маму, мы с Алом с помощью тети Пинако разослали письма всем знакомым отца, чтобы известить его, но… только через три года отозвался один из его корреспондентов. Отец как будто пропал. Я думал, что он пропал навсегда. Видите ли… родители не были женаты. Для всех это выглядело так, что наш отец бросил любовницу после рождения второго ребенка. Соседи жалели нас, жалели маму… это было ужасно, если честно…. Когда мама умерла, мы не могли примириться с ее смертью. По крайней мере, я не мог. Может быть, Ал и смирился бы в итоге — он всегда был разумнее. В общем, я сказал ему: «Давай оживим маму». И он согласился.
— Вы потерпели неудачу? — спросила Мари, вспомнив холодный голос Ганса. Что-то там он говорил, что успех человеческой трансмутации хуже, чем неудача.
— Напротив, — голос Эдварда был также холоден. — Мы преуспели. Если это можно так назвать. Вместо матери мы оживили чудовище, которое потом доставило нам много хлопот. Мертвого оживить невозможно. Можно… можно сконструировать тело, и призвать туда какие-то куски памяти, но душу синтезировать нельзя. Что бы это ни было — «душа». Получится гомункулус, монстр… Однако такой обмен весьма и весьма «дорог»… вы же знаете основной принцип алхимии?