Жестокий маскарад (сборник)
Шрифт:
— Прекрати, — я не вижу нашего «друга семьи», но могу поспорить, что сейчас он брезгливо морщится. Нет, Илона, не получится у тебя его соблазнить — любого другого получилось бы, но не этого.
Сама Илона однако, похоже, думает иначе. Женщина никогда не признает, что её чары могут не сработать… Я внутренне холодно усмехнулся. Страх окончательно вытеснила всепожирающая ярость, сильная и ровная, как термитный заряд.
— Анвар… послушай, давай всё-таки… поговорим. Поднимись ко мне… — она больше не плачет, в голосе нет даже намека на слёзы. И как женщинам это удается? Но на моего врага это не действует.
— Прекрати, — повторяет он равнодушно. — Подумай о себе. Мы с тобой его в лесу не удержим, даже с андроидами.
— Меня? — переспрашивает Илона. — Может, все-таки нас?
— А кого же? Думаешь, я стал бы дожидаться, пока он доберётся до города и вернётся сюда со спецназом?
— Памяти его лишил ты!
— По твоему заказу, Илона. Тебя памяти не лишали, ты должна это помнить. И не надейся его снова охмурить, второй раз он тебе не поверит. Тем более, что он, как я понимаю, успел узнать, сколько денег ты заработала на его книгах и Нобелевке.
Из переговорного устройства слышится какой-то странный звук, похожий на змеиное шипение. Но в следующую секунду оттуда снова доносится голос Илоны, совсем спокойный, мягкий и вкрадчивый:
— Похоже, ты прав… Но я не могу так просто… с ним расстаться. Дай мне хотя бы с ним поговорить!
— Извини, всё понимаю, но не дам, — вздыхает Анвар. — Это слишком рискованно, он профессиональный разведчик и может убедить гораздо более стойких людей, чем ты.
— Хорошо… — после паузы соглашается Илона. — Но тогда… всё-таки, поднимись ко мне! Мне надо с тобой поговорить вживую! Это важно.
— Ладно, сейчас, — Анвар наклоняется надо мной и, видимо, проверяет фиксирующие меня устройства, потом выходит из подвала, со стуком захлопнув дверь. Теперь можно открыть глаза и осмотреться, но из этого ничего не получается. Таращусь в темноту, надеясь, что глаза скоро к ней привыкнут и я разгляжу хоть что-нибудь, одновременно пытаясь вырваться, но понимаю, что сил сломать фиксаторы из сверхпрочного пластика у меня нет.
Осознав бесполезность своих усилий, расслабляюсь. И тут на меня снисходит нечто. То самое состояние, которое я испытывал, когда писал лучшие свои вещи, и которое тогда, после войны, уже не надеялся снова испытать! Дзены называют это сатори. Мне вдруг стало спокойно, ярость растворилась, словно её и не было. Я уже не в душном подвале, скованный по рукам и ногам — нет. Я вышел вне, парил над всей землёй, растворялся в сущем, постигал космос. И слова, долго и мучительно просившиеся наружу, сами стали складываться у меня мозгу. Я увидел своего героя, Токмакова — в нём были и мои черты, но на самом деле он много лучше и мудрее меня. Можно сказать, он более живой… Я увидел его в каком-то городке, в котором ещё ощущались следы недавней войны. Одновременно в моей голове стал прокручиваться текст. Текст нового романа.
«Токмаков приказал остановить машину — ему хотелось пройтись по этому городку. За прошедшие после войны годы он во многом изменился. Токмаков помнил его полуразрушенным, в развалинах, с редкими уцелевшими домами без стекол в окнах и валяющимися на дороге вырванными с корнем деревьями. Ядерная атака обошла город стороной, но волна от взорвавшейся в соседнем промышленном центре боеголовки зацепила его изрядно. Да и радиационные осадки не миновали. Когда Лев первый раз был здесь, его группа была одета в защитные костюмы, в отличие от немногих оставшихся тут жителей. „Рыси“ шли с операции — тяжёлой операции, понеся потери. На душе у всех было скверно. Навстречу попадались обожжённые, покрытые волдырями существа в лохмотьях. Некоторые шарахались от солдат, другие жалобно выпрашивали еду и курево. Кто-то из группы бросил им банку консервов, кто-то — пачку сигарет, галеты. Вокруг подаяния тут же началась потасовка — с рычанием и лаем,
Вдруг слух Токмакова уловил за этими животными звуками что-то похожее на человеческий голос. Кто-то пел в развалинах дома, пел тоненьким голосом какую-то несуразицу.
— Стой, — приказал Токмаков группе, прислушался и пошёл в сторону песни.
Это была девочка. Во всяком случае, то, что было на ней надето, когда-то называлось платьем. Может быть, даже белым и нарядным. Опустив присыпанную белой пылью головку, девочка вертела в руках полуоплавленную Барби, тоже обёрнутую в какие-то лохмотья. И пела. Токмаков прислушался и оцепенел.
— Надо косить, а я не кошу — Пусть зайчики косят свою трын-траву! Людям до фени трава так трава, Водка так водка, игла так игла! Чего их косить? Они сами помрут…Бойцы вокруг тоже молчали, потрясённые. Голосок был тонкий, но звонкий, и то, что девочка, похоже, сама сочинила это, не укладывалось в голове. Токмаков машинально достал из кармана разгрузки сигарету и закурил. А девочка продолжала петь.
— …А я откошу, в уголке посижу… Ла-ла, ла-ла-ла-ла, Мест на земле еще много пока. Пока! Пока! До встречи, друзья! Гуляйте, мои золотые, пока. Ла-ла, ла-ла-ла-ла! [80]80
Ю. Евдокимова
Девочка подняла голову, и Токмаков содрогнулся, увидев багряно-красный ожог на её щеке и белые, как у варёной рыбы, глаза.
— Увидимся скоро, я в белом всегда!* — пропела девочка и захихикала.
Не говоря ни слова, Лев поднял её вместе с куклой на руки и нёс так несколько километров до ближайшей части, где был госпиталь. Для того, чтобы её взяли туда, понадобился его командный рык, упоминание Верховного и рука, небрежно лежащая на рукоятке трофейного кольта. Токмаков не знал, что с ней стало потом, но с тех пор образ смерти прочно ассоциировался у него с белым цветом и этим насмешливым „Ла-ла, ла-ла-ла-ла!“
Сейчас он знал: даже если та девочка-смерть выжила, в этом городке её нет. Потому что он возрождался. Аккуратные линии домов-конструкторов, которые в изобилии поставляла дружественная Финляндия, выстроились вдоль бывших развалин. Только кое-где попадались заросшие погаными жирными сорняками пустыри на месте бывших домов. Лица людей нельзя было назвать весёлыми или жизнерадостными, они были, скорее, деловыми и целеустремлёнными. Призрак смерти отступил, но они привыкли ежесекундно выживать, и это выражение теперь всегда будет на их лицах. Наверное, у него, Льва Токмакова, точно такое же.
Луч солнца, пробившийся сквозь, казалось бы, на весь день затянувшие небо тучи, упал на белую строительную пыль, которой здесь всё было усыпано, и на секунду заставил её искриться. „А я и забыл, что солнце зажигает песок“, — мелькнула у Льва неизвестно откуда пришедшая мысль.
Только сейчас он понял, что война окончена».
Возвращаюсь в реальность от того, что дверь внезапно бесшумно открывается и выбрасывает сноп света, показавшегося моим привыкшим к тьме глазам ослепительно-белым. Рефлекторно зажмуриваюсь, но тут же опять открываю глаза, решив, что грядёт очередная беседа с Анваром. Но передо мной, направив на меня крошечный карманный пистолет, стоит Илона.