Жеводанский зверь
Шрифт:
Прелат нахмурил брови.
– Очень хорошо, – возразил он, – но я не могу оправдать ваше аббатство и приора, основываясь на этих словах. Я привожу факты, и фактами мне надо отвечать… Фронтенакский приор, – обратился он к Бонавантюру, – на вас лежит самая тяжелая часть в обвинений, тяготеющих над аббатством. Что вы можете сказать в ваше оправдание?
Бонавантюр встал со скромным видом.
– Монсеньер, – отвечал он среди глубокой тишины, – прежде чем начинать суд над таким старинным и знаменитым аббатством, из которого вышло столько знаменитых защитников католической религии и в котором еще и теперь живет столько людей, замечательных своей ученостью, добродетелью и благочестием, может быть, было бы справедливо проверить обвинения наших врагов? А кто же, судя по документам, которые вы показали нам, осмеливается возводить против нас такую гнусную клевету? Я могу, не переступая границ уверенности, охарактеризовать этих людей таким образом: кормилица молодого виконта, женщина робкая и боязливая, искавшая, как бы сбросить груз вины с собственной совести; ее муж, лесничий Фаржо, пьяница, который пытался мне самому продать основной документ этого обвинения, но я с презрением отказался от его предложения; и наконец, барон де Ларош-Боассо, еретик, человек без чести и совести, который, истратив свои деньги на разгульную жизнь, захотел так же промотать наследство дяди. А Жанно, этот бывший работник, показаниям которого приписывается такая важность, уже несколько лет страдает помешательством, называемым ликантропией, и его показания не могут заслуживать доверия.
– Очень хорошо, – сказал прелат, покачав головой. – Я понимаю вашу систему защиты. Вы хотите противопоставить репутацию мудрого и благочестивого человека, которой вы пользуетесь, бесславию ваших противников. Но и люди, недостойные уважения сами по себе, могут сказать правду, и повторяю еще раз, простых словесных опровержений недостаточно для того, чтобы доказать свою невиновность. Что касается сумасшествия Жанно, то бывший меркоарский лесничий утверждает, что этот человек, несмотря на свою теперешнюю болезнь, имеет минуты здравого рассудка. Барон и Фаржо разыскивают этого несчастного и уверяют, что через несколько дней…
– Я могу избавить их от утомительных и, может быть, опасных поисков, – спокойно перебил приор. – Вы меня не поняли, монсеньор, я вовсе не намерен опровергать некоторые обвинения и, чтобы доказать вам это, я признаюсь, что Жанно сказал правду. Всем здесь присутствующим известно, что в тот вечер, когда исчез маленький виконт, я находился в окрестностях замка Варина с неизвестным человеком.
Прелат едва не вскочил со своего кресла.
– Вы признаетесь? – вскричал он. – Как, недостойный и святотатственный бенедиктинец, вы признаетесь в убийстве ребенка?
– Позвольте, монсеньор, мы еще не понимаем друг друга. Да, я находился в Варина в то время, но я невиновен в преступлении, в котором меня обвиняют. И могу вам сказать, что и преступления как такового не было.
– Как же?..
– Я не объясняю… Клятва, произнесенная мной и всеми здесь присутствующими, запрещает нам говорить, что я делал тогда в Варина, и эта клятва принуждает нас хранить самое строгое молчание на этот счет еще около двух месяцев.
Прелат, по-видимому, был поражен удивлением.
– Клятва… данная всем капитулом? – возразил он с недоверчивой улыбкой. – Какое странное оправдание!
– Однако, – сказал настоятель – наш достойный приор не лжет.
– Во всяком случае, я могу снять с вас вашу клятву в силу моих полномочий.
– Увы, монсеньор, только один папа может уничтожить клятву, а у вас нет грамоты его святейшества.
– Я напишу в Рим, чтобы мне прислали эту грамоту, и тогда вы не будете иметь никакого предлога для того, чтобы молчать.
– Это действительно так, но Рим слишком далеко, и булла его святейшества не может быть получена во Фронтенаке раньше, чем истекут два месяца, а к тому моменту она будет уже не нужна.
– Вы хотите, чтобы я два месяца ждал вашего оправдания? Но есть другой способ заставить вас говорить… Я такое же духовное лицо, как и вы… итак, я требую, чтобы вы открыли мне под печатью исповеди известные вам события.
Это предложение озадачило членов капитула. Они посмотрели на приора, который один был спокоен и сказал твердым голосом:
– Это было предвидено, преподобные отцы; вспомните, какие условия наложены на нас… Я отказываюсь выдать, даже на исповеди, тайну, которая была вверена мне как честному человеку и служителю алтаря.
– И мы также, и мы также! – повторили другие бенедиктинцы.
Это упрямое сопротивление его воле, это решительное доверие к приору окончательно рассердили прелата. Он встал и, несмотря на маленький рост, на его лице было такое выражение презрения, негодования, угрозы, что все присутствующие вздрогнули.
– Нет более сомнений, – продолжал прелат сдержанным, но суровым тоном, – вы все сговорились уклоняться от исполнения приказов духовных и мирских властей. Это открытый мятеж против всего уважаемого на земле и на небесах, это хитрость, чтобы избавиться от заслуженного наказания! Если я дам вам отсрочку, которую вы требуете, кто знает, какие хитрости вы потом изобретете, чтобы обмануть правосудие? Вы подчиняетесь дурному влиянию этого дерзкого и лукавого бенедиктинца, обладающего здесь всей полнотой власти, но я сумею сбить вашу спесь… Одумайтесь, еще есть время… Будете отвечать на мои вопросы? Или будете слушать его?
Бенедиктинцы молчали, опустив глаза.
– Монсеньор, – сказал старик-настоятель с горечью, – то, что вы принимаете за мятеж, есть только сознание своего долга. Еще раз повторяю, в тот день, когда тайна будет вам известна, вы будете горько сожалеть о вашей строгости и опрометчивости…
– Довольно, я в этом буду давать отчет высшему судии… Так или иначе, все аббатство виновато, все оно разделит и наказание… Я буду жить здесь до тех пор, пока не укрощу ваше безумное упрямство; я займу одну из ваших келий и мне будет достаточно порции кушанья самого последнего из ваших послушников. С этой минуты я вступаю в управление этим аббатством и в силу полученных мной полномочий воспрещаю здесь все: здесь не будет более ни настоятеля, ни приора, ни сановников какого бы то ни было рода, а только недостойные бенедиктинцы, отказавшиеся выполнять приказ короля. Колокола аббатства не будут звонить, служб в вашем аббатстве тоже не будет. Вы будете придерживаться строгого поста: обед ваш пусть состоит только из хлеба и вареных овощей. Капитул не будет собираться, никто не выйдет за ворота аббатства без особого на то позволения. Три раза в день монахи и послушники будут читать покаянные псалмы… Это продолжится до тех пор, пока мне не ответят на мои вопросы о наследстве Варина и об убийстве ребенка; тот, кто преступит эти предписания, будет отлучен от церкви, кто бы он ни был.
Вздохи и всхлипывания раздались со всех сторон. Бонавантюр вне себя бросился к ногам прелата.
– О, монсеньор, монсеньор! – вскричал он. – Заклинаю вас, не поступайте так строго с этой скромной общиной, где законы Божии и человеческие всегда были уважаемы! Если кто и виноват, то я один, ибо я отвечаю за земные интересы аббатства…
– Вы сознаетесь?.. Ну, имейте мужество сознаться в преступлении; мое правосудие пощадит ваших братьев, скорее заблуждающихся, чем виновных.
– Ни я, ни мои братья ни в чем не виноваты, а открыть вам тайны, хранить которые я поклялся людям, чья память для меня священна, я не могу. Но поверьте, монсеньор, клянусь моим вечным спасением…
– Как осмеливаетесь вы говорить о вашем спасении, ничтожный бенедиктинец? Если б я повиновался своему праведному гневу, я сейчас же лишил бы вас духовного звания и предал мирскому суду! Но хотя нежелание огласки не дает мне прибегнуть к этой крайности, не думайте, что я назначил вам менее жестокое наказание; в тот день, когда ваше преступление будет окончательно доказано, вас бросят в тюрьму, где вы никогда не увидите Божьего света… А пока удалитесь в вашу келью и оставайтесь там на хлебе и воде, ни с кем не смейте разговаривать, а ключи от вашей кельи должны быть отданы мне. Тот, кто заговорит с вами без моего особого позволения, будет отлучен от церкви.