Жить и умереть свободным
Шрифт:
Даже не поднимаясь из-за стола, таежный охотник выверенным ударом локтем в солнечное сплетение угреватого наглеца заставил его замолчать. Тот булькнул горлом, распялил рот, сложился пополам и затих.
– На хрен пошел, – не повышая голоса, повторил охотник-промысловик. – А то хуже будет.
А к месту конфликта уже подходил командир воинской части. Аккуратно взяв старшего лейтенанта под локоть, он деликатно отвел его от Тани и Миши в дальний угол.
– Иди лучше за стол, а то можешь и по-серьезному нарваться, – миролюбиво предложил он. – Ты ведь у нас недавно, не знаешь, кто такой Миша… Да и сказал он тебе по делу. Иди, иди, тебе тут ничего не светит.
Каратаев поднялся, протянул руку девушке, брезгливо осмотрел осоловевших мужчин за столом.
– Таня, накурено тут, грязно, неуютно… Пошли на улицу? Кстати, у меня для тебя подарок.
– Да я и сама хотела отсюда идти, тебя не могла дождаться, – улыбнулась Дробязко чуть-чуть виновато. – У меня, кстати, для тебя тоже кое-что есть.
– Ну, ведь Восьмое марта – женский день, а не мужской! – улыбнулся Каратаев.
– Бывают подарки, которые случаются сами собой, без привязки к дате! – справедливо напомнила медсестра.
Народ за столом напивался до помороков. Разухабисто гремела музыка, из-за столиков то и дело доносились нетрезвые мужские восклицания и глупый женский смех. Сизый табачный дым низко пластался над столами. Инцидент со старлеем был мгновенно забыт – тем более офицер уже тискал в пыльном углу какую-то прыщавую девку из солдатской столовой. Быстро одевшись, молодые покинули празднество. Никто и не заметил, как они ушли.
Несмотря на начало марта, Февральск лежал в глубоких снегах. Плотный, тугой ветер наметал поземку по протоптанным между сугробами дорожкам. Тишина царила удивительная – даже собаки не лаяли. Поселок спал.
– И как ты с этими алкашами работаешь – ума не приложу! – Каратаев обернулся в сторону столовой, окна которой мутно светились сквозь заснеженные деревья.
– А куда еще в нашем Февральске податься? – печально вздохнула Таня. – Особенно с моим медицинским дипломом. В поселковую поликлинику без блата не устроиться, да и вакансий там теперь нет. В аптеку – специальное образование надо. «Скорой помощи» у нас не предусмотрено. Диспансеров тоже. Вот и остаются эти вояки… Жить ведь на что-нибудь надо!
– Когда мы распишемся, будешь дома сидеть, к поступлению в мединститут готовиться, – серьезно пообещал Каратаев. – Ты ведь на фармакологический хочешь поступать?
– Я и сама об этом думала. Да только для учебы деньги нужны. И немалые. А где их взять? В гарнизоне мне их никогда не заработать. Направление от военной части на учебу мне тоже не дадут.
– О деньгах уж я как-нибудь позабочусь. А в гарнизон я тебя больше ни за что не отпущу! Сколько там у нас до росписи осталось?
– Три недели. И зачем только ты решил в Хабаре расписываться? Могли бы и тут, в Февральске…
– Чтобы вот такую публику на свадьбе терпеть?
– И то правда.
Под подошвами путников сухо хрустел наст, качались мерзлые ветки, и огромные тени, отброшенные светом лимонной луны, мгновенно растворялись среди бесконечных голубоватых сугробов.
– Миша, а нам сегодня тако-ое рассказали! – Дробязко доверчиво прижалась к Каратаеву. – Вроде бы неподалеку от Февральска объявился тигр-людоед. Даже какого-то бича из нашего поселка уже убил и съел. А еще говорили, что неподалеку от нашего поселка какой-то бунт на зоне произошел. В ста двадцати километрах от поселка. Это, кажется, та самая зона, куда тебя когда-то менты упрятали…
– Зон у нас на Дальнем Востоке – видимо-невидимо, – мягко напомнил охотник. – Но в ста двадцати километрах от Февральска есть только одна. Та самая. Значит, бунт… А когда, говоришь, он случился?..
Штыковой блеск прожекторов прорезал колючий орнамент проволоки. На огромном зоновском плацу чернели бесконечные коробки арестантов. Злобные овчарки рвали поводки, и горячая слюна брызжела с желтых клыков. Мощные электрические конусы выхватывали из утренней полутьмы цепь солдат внутренних войск и темно-зеленый БТР с эмблемой Внутренних войск. Пулеметный ствол его был красноречиво направлен на зэков…
…Бунтующая зона была усмирена со всей беспощадностью, на какую только способен сводный отряд Хабаровского ОМОНа и спецназа УФСИНа. Было все: стрельба на поражение, многочисленные трупы, невероятные бесчинства с обеих сторон, множество убитых, раздавленных и сожженных заживо. Мятеж был окончательно подавлен за четыре с половиной часа. Самых непримиримых арестантов, отстреливавшихся из трофейных «калашниковых», загнали в жилой блок и сожгли через окна из ранцевых огнеметов. Остальных, хорошенько отпрессовав, погрузили в многочисленные автозаки, перевезли на соседнюю зону, которую теперь предполагалось значительно «уплотнить».
И тут случился прокол. Когда пересчитали оставшихся в живых и приплюсовали к ним раненых и убитых, выяснилось, что не хватает двух арестантов: Иннокентия Астафьева и Виктора Малинина. Арестантов, живых, искалеченных и мертвых, пересчитали еще раз пятнадцать, и всякий раз цифры упорно не сходились. Двое зэков словно бы испарились, перейдя в иное измерение. По документам, оба они накануне бунта сидели в камере ШИЗО. Последний раз их видели во внутреннем дворике штрафного изолятора, как раз в тот момент, когда бульдозер сносил ограждения перед контрольно-следовой полосой. Однако контролеры ШИЗО клятвенно заявили, что никто из их подопечных за пределы дворика не выходил и что во время бунта они держали вверенный им объект под контролем.
И тут кто-то из «козлов» вспомнил, что вроде бы заметил, как Чалый рванул с зоны, а следом за ним подорвался и Малина. Но что случилось с беглецами потом, никто прояснить не мог. Да и никто не мог дать гарантий, что побег действительно произошел. Куда бежать с зоны? На сотни километров вокруг – тайга, сугробы и дикие звери…
На всякий случай сделали очередную перекличку оставшихся в живых арестантов. Но – тщетно: заключенных Астафьева и Малинина среди них не оказалось. Вот и оставался единственный выход: выстроить недавних бунтовщиков на заснеженном плацу, зловеще пообещав: мол, будете тут стоять и околевать, пока не отыщем тех негодяев. Или пока кто-то из вас что-нибудь не вспомнит и не сообщит нам.