Живая душа
Шрифт:
В общем, нелегкой была жизнь у мастера, но только однажды люди увидели слезы на глазах Леушина — когда за многолетнюю безупречную работу награждали его орденом Ленина. Да, было это — в торжественном зале, При всем народе не сумел сдержать слез Леушин.
Слушая мастера, Казаринов припомнил одного знакомого мужика из своей деревни. Мужик этот злился на весь свет. И когда спрашивали, отчего зол, отчего всех ненавидит, — мужик кричал, что сам от людей не видел добра. Дескать, злом отвечаю на зло, а обидой плачу за обиду.
В общем-то мужику этому просто мерещилось, что
— Завидую твоему характеру, Егор Степаныч, — обмолвился как-то Казаринов.
— Характер, Сашка, можно испортить, можно исправить, — сказал Леушин. — Дело наживное… Ничего, что я тебя Сашкой зову? Хоть ты и женатый теперь, солидный, но оставайся для меня Сашкой, ладно?
— Ладно, — засмеялся Казаринов.
— Так вот, характер человек сам вырабатывает. Только стараться надобно. Живешь-то один-единственный раз, и не хочется, чтоб после твоей смерти люди сказали: наконец от него избавились!
Однажды весною вернулся Леушин из управления какой-то притихший. Долго молчал. Потом говорит Казаринову:
— А я тебя, Сашка, опять сосватал.
— Куда? — спросил Казаринов, а сам догадался, и сердце у него защемило.
— Далеко, брат. В Шомву… Там буровую открывают, хороший мастер требуется. Вот я и назвал тебя.
Посидели, не глядя друг на друга. И радостно было Казаринову, и горько, и тревожно.
— А… сумею, Егор Степаныч?
— Сумеешь, — ответил Леушин.
…И вот Казаринов сам уже мастер, и окошко его комнаты смотрит прямо на буровую.
Авторизованный перевод Э. Шима и Т. Яковлевой.
ГОРА, ПОХОЖАЯ НА ЧУМ
День опять был ненастным.
Рассветное небо цветом своим напоминало бурое гниющее сено; безостановочно моросил шепелявый дождь. Затем как будто все обдало дымом, и со стороны Карского моря поползли совсем уж низкие тучи, оседая на вершинах гор, заливая склоны кипящим туманом.
Все кругом сникло, прижалось, пригнулось — и седой от ветра ивняк, и карликовые скрюченные березки, и заросли камыша, стоящего по колено в воде, и чахлые, с прожелтью, тундровые травы…
В этой хмари одна только пушица радовала глаз. Свечечками торчат ее тонкие стебли, и на каждом — клочок нежного пуха, как белый огонек. Пушица похожа на обыкновенные одуванчики, но те все-таки невзрачней и капризней, они давно облетели бы от таких вот нескончаемых дождей и ветров. А хохолки пушицы держатся долго, до поздней осени украшая тундру.
В штормовке, в резиновых сапогах Чуистова стоит под дождем и смотрит на пушицу. Щелкнет по белому хохолку дождевая капля, щелкнет другая — поникнет хохолок, согнется стебель. Но качнет его ветром, и опять встрепенется хохолок, сбрасывая мутные капли, задорно оглянется, как ни в чем не бывало… Вот бы человеку иметь такой характер. Прекрасно было бы.
Дождь усиливается, его невнятный шепот делается все назойливей, а когда порывами налетает ветер, то кажется, будто кто-то протяжно шипит и всхлипывает. От этих звуков невольно пробирает дрожь. Чуистова знает, что в такую погоду бессмысленно ждать вертолета. И все-таки она ждет, мокнет, не уходит в палатку.
А в палатке, натянув до подбородка отсыревший спальный мешок, дремлет Иван Есев — пытается забыться от чувства голода. Чуистова тоже забралась бы в спальный мешок, но боится, что больше уже не встанет. Не сможет подняться от слабости.
А надо отвечать за две жизни — свою и Есева.
Их высадили возле Чум-горы всего на двое суток, оставили солидный запас продуктов, плитку и баллоны с газом. Любая неприятность была предусмотрена, непогода — тоже.
Кто не видел тундру своими глазами, представляет, наверное, что это унылая и совершенно плоская равнина. На самом же деле тундра холмиста, немало здесь горных кряжей, водоразделов. Встречаются такие вершины, что постоянно накрыты облаками. И в туман вертолетам путь бывает закрыт — проще простого наткнуться на невидимую скалу, задеть какой-нибудь горный склон…
Конечно, если бы в экспедиционном отряде узнали про несчастье, то пришли бы на помощь. Что-нибудь придумали бы. Но в отряде ничего не знают.
Откуда им знать, что едва Чуистова и Есев ушли в свой первый маршрут, как в лагерь наведалась бродяга-росомаха, а следом за нею песцы, и от запаса продуктов осталось лишь несколько помятых, прокушенных клыками консервных банок да раскиданные вокруг палатки ржаные сухари, большей частью подмокшие… В тайге, чтоб защищаться от разбойничающей росомахи, охотник делает навес на высоких гладких столбах и туда укладывает продовольствие. Но в тундре росомаха попадается редко; было нелепо тратить время на постройку навеса. Да и материала-то взять негде…
Люди в экспедиционном отряде спокойны за Чуистову и Есева. Запас продуктов достаточен, оба геолога — опытные, не первый раз в тундре. Переждут непогоду.
Однажды Чуистова уже работала возле Чум-горы. И первые результаты обнадеживали. Отыскалась парочка друз горного хрусталя, а в геологических образцах — следы меди. Впрочем, какие там следы, это мягко сказано! После спектрального анализа тридцать две пробы подтвердили наличие меди в невиданном количестве. Пятнадцать килограммов из тонны руды — вот какое месторождение… Хоть немедленно открывай рудник, тем более что поблизости и природный газ, и уголь, энергии хватит на крупный медеплавильный комбинат…
Чуистова радовалась, не ведая, что счастливая находка обернется конфузом. Хорошо, еще вовремя спохватилась. Заподозрила: откуда в известняках, карбонатных породах взялась чистая медь? Без примесей? Обычно медь встречается с сопутствующими металлами — цинком, свинцом.
Чуистова размолола в ручной ступке несколько образцов и сдала на химический анализ. Химики медь не обнаружили. Намека на нее даже не было… Тогда Чуистова догадалась осмотреть большую механическую ступу, стоявшую в лаборатории. Так и есть — вот вам разгадка… Пест, которым дробят породу, давно уже износился, стерлось его твердое покрытие. А внутри он был медный…