Живая душа
Шрифт:
— Ия Михайловна, а можно, я ее приведу? Ну, эту невесту…
— Зачем?
— Чтобы вам показать.
И он таки привел нареченную. Девушка была небольшого росточка, пухленькая, с бесцветными глазенками. Ничего особенного.
— Как, Ия Михайловна? — спросил потом Ваня — Что скажешь?
— Что сказать? — Чуистова повела плечом. — Если просишь совета, лучше не женись.
Ей неприятна была Ванина бестактность. И вдобавок обидно было. Сколько добра она сделала Ване, сколько трудов на него положила — учила работать и в лаборатории, и в поле, заставила вернуться в техникум, решала за него контрольные задания, была и репетитором и нянькой… Все надеялась, что труды не напрасны. А теперь эти труды пойдут прахом, потому что
— Значит, не женюсь, — покорно сказал Ваня. И заулыбался облегченно, будто Чуистова решила ему еще одно контрольное задание.
А если бы она посоветовала — женись? Вероятно, женился бы, и девушка с бесцветными глазенками получила бы мужа, который до конца жизни оставался бы непутевым.
Впрочем, никто не ответит, было бы это хуже для Вани или лучше. Очень щекотливый вопрос. Никогда прежде Чуистова не давала подобных советов, даже близким подругам. Считала, что советы в сердечных делах невозможны: каждый человек решает сам и отвечает сам, и не надо перекладывать ответственность на других.
А тут вдруг посоветовала, изменив своим же правилам. Все решила за другого, и Ваня Есев, наивная душа, поверил, что так будет лучше.
Чуистова тоже незамужняя. Как говорится, не сложилась личная жизнь.
Пока училась в университете, а затем, в аспирантуре, все казалось, что успеется, можно подождать. Сначала надо кое-чего добиться в жизни. Она смотрела на все трезво, женских своих достоинств не преувеличивала. Увы, она не из тех девочек, у которых уйма вздыхателей, и остается только не промахнуться и выбрать самого выдающегося. Не дано судьбой… Хороши у Чуистовой глаза — яркие, огромные, зеленоватые, хороши волосы, если беречь их от солнца, а вот остальное… Остальное надо компенсировать, к сожалению. На помощь могут прийти характер, способности, настойчивость, даже общественное положение. В конце концов не за одну внешность женщину ценят.
Так она думала, пока училась в университете и аспирантуре, а годы меж тем проходили, и вот начались экспедиции. Каждое лето, когда горожане наслаждаются отпусками, загорают на пляжах, спешат вечерами в парк — а там и кино, и музыка на танцевальной площадке, и полусумрак дорожек, и шепот и смех на скамейках, — в это время Чуистова отмеривает свои километры где-нибудь в тундре. Когда вернется в город — уже осень, слякоть да грязь, а вскоре и зима белая накатит… В экспедиции отвыкнешь быть общительной, отвыкнешь от капроновых чулочков и выходного платья и теперь стесняешься, надевая их; стесняешься своей обветренной, вечно шелушащейся кожи, выгоревших волос, покрасневших рук. Выберешься в какой-нибудь клуб на танцы, и любая горожаночка кажется по сравнению с тобой красавицей. Да и танцы теперь уже другие, незнакомые, — не успевает Чуистова следить за модой…
Так мелькает год за годом, а того человека, который оценил бы и характер, и способности, и настойчивость, и общественное положение, почему-то нету. Не встречается такой человек.
И когда Ваня, наивная душа, отказался от женитьбы, это было приятно Чуистовой. Нет, она не строила никаких планов относительно Вани. Просто сделалось полегче, вот и все… Пускай это эгоизм, но ей легче оттого, что рядом существует тоже одинокий человек.
В последний год мысли о семье ее просто замучили. Работаешь, читаешь, ходишь по магазинам, а над головой будто тревожный звоночек торопит: «Не опоздай, не опоздай!»… И кажется, что уже опоздала, невольно думаешь, что семейный очаг надо устраивать в молодости, когда нет устоявшихся привычек, когда радуешься каждой мелочи, каждой купленной тряпочке; и детей надо заводить в молодости, чтоб не терзаться сомнениями — обойдется или не обойдется, чтобы не считать, как последние копеечки, оставшиеся на материнство годы, чтобы не сходить с ума по единственному позднему ребенку…
Рассудком понимаешь, что ничего от этих мыслей не изменится. Что, собственно, можно сделать? Выскочить замуж просто ради замужества? Или, хуже того — завести себе «приходящего»? Нет, это не для нее, не способна Чуистова на такое. В общем, ничегошеньки, Ия Михайловна, не сделаешь, и ломать голову нечего.
Она злилась на себя, старалась отвлечься, а мысли все равно не исчезали, и любой пустяк мог снова на них натолкнуть. Однажды она забрела в универмаг — просто так, мимоходом. Ничем не соблазнилась, уже повернулась было к дверям. И тут заметила, что в отделе игрушек продают белых нейлоновых медвежат. Такие они были прелестные, такие забавные, что Чуистова тут же купила. Принесла медвежонка домой, посадила на тумбочку у кровати. И вдруг поняла, как нелепо он выглядит в этой комнате, лишенной семейного уюта, похожей на гостиничный номер. Вроде бы все вещи стояли на своих местах, и были это неплохие вещи, даже дорогие, но чувствовалось, что хозяйка в комнате не живет, а просто коротает время.
Чуистова поплакала той ночью, а утром решила, что возьмет на воспитание детдомовского ребенка. Пусть окружающие судачат и сплетничают, а у нее будет сын, и она ему станет настоящей матерью. Даст и уют, и заботу, накупит игрушек и книжек, вырастит, выучит. Возьмет в экспедицию, если мальчишке захочется.
В детдоме ей разъяснили, что одиночкам детей не дают. Необходимо, чтоб у ребенка был отец, да и вообще сейчас нету «свободных» детей, и на усыновление существует целая очередь из бездетных супругов…
Так вот рухнула и эта надежда. Осталась у Чуистовой одна лишь работа, хоть и нелегкая, и не женская, но все-таки приносящая радости, придающая жизни смысл и цель. Чуистова вспомнила, как все-таки хорошо было в экспедиции к Чум-горе; представила себе трехглавую вершину с облачком над нею, похожим на дымок; ощутила на лице живое тепло костерка, возле которого они разговаривали с Ваней… И пошла убеждать директора института, чтоб он назначил повторный маршрут к Чум-горе.
Разве ж подозревала Чуистова, что во второй раз все будет иным!
Можно бы и сегодняшний ненастный день использовать для работы. Но уже не хочется. И не только потому, что кружится голова, что ноги подгибаются от слабости. Уверенности нет, что поиски дадут хоть какой-нибудь результат. Почти две недели обшаривала Чуистова с Есевым отроги Чум-горы, работала отчаянно, с тем самым упорством, которым всегда гордилась, — и впустую. Обманула во второй раз Чум-гора, ставшая на саму себя непохожей, завешенная дымными тучами…
Нет, идти в маршрут не хочется. Лучше стоять вот так, под нескончаемым дождем, слушать унылое его шипенье и всхлипы, смотреть на пушицу с белыми хохолками и, сознавая свое бессилие, завидовать упрямству травы. Иногда отчетливо понимаешь, что ты, человек, при всех своих знаниях, воле, опыте, оказываешься слабей крохотной земной травинки.
Еще утром, когда Чуистова и Есев проснулись и выглянули из палатки, то на озере, тусклом и как бы взлохмаченном от дождя, они увидели лебедей. Впереди плыли два взрослых, мать и отец, а за ними суетливой цепочкой поспешали четыре неоперившихся табачного цвета лебеденка.
В тундре лебеди не пугливы, доверчивы. Лишь отплывут на середину воды, если подойдешь к прибрежным зарослям, и будут спокойно посматривать. Оленеводы их не трогают никогда. Вторым солнцем называют в тундре лебедя.
И вправду, когда затягивает небеса мутная наволочь, льют неделями дожди и невозможно понять, утро сейчас или вечер, — какая же радость увидеть перед собой лебедя! Сияюще-белый, заметный издалека, качается он на шершавой и мглистой воде, как отражение солнца. И хочется крикнуть ему: только не улетай! Я тоже здесь, и мне нужен хотя бы малый просвет в бесконечной этой хмари!..