Жизнь – что простокваша
Шрифт:
Любимица учеников, жизнерадостная и весёлая Амалия Петровна была озабочена! Это впечатляло… Я многого не понимала, об идеологии понятия не имела, только удивлялась, почему мама никогда не разрешала заворачивать передачки отца в газеты, попадавшие какими-то путями к нам в дом. На недовольные вопросы io-n-летних девчонок, отчего нельзя, отвечала коротко:
– Мы газеты не выписываем.
– Ну и что? У нас и тряпок нет.
– Найдём что-нибудь.
И только, уже будучи взрослой, поняла, что мать, ничего не разъясняя, молча оберегала нас: портрет
Надеясь на ответ из Кремля и полагаясь на товарища Сталина, который во всём разберётся и не даст в обиду детей и даже, возможно, прикажет уничтожить несправедливость, унижавшую человеческое достоинство, я с нетерпением ежедневно выглядывала почтальона.
Как-то Амалия Петровна заметила меня на крылечке и задержалась.
– Что нового, Тоня?
– Ничего, жду.
– А мне теперь спокойнее.
– Я, вроде, ничем вас не подвела…
– Нет, нет, конечно… Просто я испугалась, что тебя выследили. Но испуг мой был напрасным. Оказывается, появились ещё письма. Ещё кто-то писал.
– Да вы что? А кто?
– Не знаю. Да и узнать невозможно, ни кто писал, ни о чём писал. Русские учителя шепчутся – кое-что и до меня долетает. Но… не буду же я расспрашивать!
– Ну да…
– Я спешу, извини. Всего доброго! До свидания.
– Кто? Кто? Кто? – мучилась я, перебирая знакомые фамилии, но никого не находила. Дети свою национальность не афишировали – догадаться по фамилии не хватало знаний. Однако, мысль, что в Кремль писала не одна только я, грела душу – значит, есть, несмотря на разобщённость, единомышленники!
Следующий месяц – пятого февраля – я в комендатуру не пошла, за что дома получила нагоняй. Меня никуда не вызывали – душа ликовала! Молча…
Смерть вождя
Пятого марта 1953 года проснулась я с головной болью, но решение не идти в комендатуру оставалось твёрдым. И вдруг динамик озвучился величаво-громовой сталью диктора Левитана:
–.. Страну постигло невосполнимое горе – умер наш вождь и учитель, наш горячо любимый товарищ Сталин.
Нас с бабушкой застолбило: не ослышались ли? Переглядываемся. Ждём. Сообщение повторили. Новость казалась розыгрышем: товарищ Сталин – человек неземной, вечный! Он не мог умереть: жизнь без него немыслима! А что теперь будет со страной? Светопреставление? Страна рухнет? Бабушка плакала: «Беда-то какая!»
И вспомнилось, как совсем недавно Эрика Георгиевна поручила мне на классном часе зачитать и прокомментировать доклад товарища Сталина на XIX съезде партии. Присутствовал и представитель райкома партии – о подоплёке поручения я, разумеется, не догадывалась. Когда прочла курсивом выделенное: «Долгие продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают», класс, хлопая, начал вдруг подниматься. С трудом сдерживаясь и боясь расхохотаться, я недоумевала – получалось, что хлопали мне.
– Молодец, Тоня, не подвела, достойно выполнила поручение, – тихо после урока похвалила меня в сторонке Ерика Георгиевна.
Невдомёк мне было, что проверяли не столько меня, сколько её, «классную». Сейчас это сверкнуло в мозгу, как молния.
– Что же теперь будет? – смотрю я на плачущую бабушку.
– Не знаю, не представляю, – говорит она сквозь слёзы.
Известие шокировало нас обеих, хотя я, в отличии от неё, не плачу. «Ну, почему не плачется – обвинят ведь! Решат, что радуюсь. Слёзы! Где слёзы?! Предатели!” – ругаю я глаза, накидываю пальтишко и убегаю.
Школьный зал запружен. Слёз никто не прячет: ни дети, ни родители, ни учителя. Понимая, что сухие глаза могут сослужить мне плохую службу и что отсутствие слёз противоестественно, я с низко опущенной головой, чтобы не было видно лица, убегаю то в холодный туалет во дворе, то в узкий коридорчик-сени.
Директор объявляет, что занятия отменяются и что в клубе состоится митинг.
Голову буравит мысль: «В комендатуре теперь не до меня… Март пройдёт… в апреле забудут…»
«Так во-от почему не пла-ачется!» – догадываюсь, наконец, я. Всё складывалось удачно, несмотря на всеобщее горе. После митинга по дороге домой девчонка-соседка с красными от слёз глазами удивлялась:
– А ты что не плачешь?
– Утром наплакалась, – лгу я как можно печальнее.
– Что-то не заметно.
– Ты белолицая, потому и лицо красное, а у меня оно смуглое – краснота не так заметна, – нашлась я.
Не дождавшись ответа от товарища Сталина, написала второе письмо – Маленкову Георгию Максимильяновичу, ранее никому не известному, а теперь Генеральному секретарю партии. В нём была та же просьба – разобраться в несправедливостях по отношению к людям немецкой национальности.
Время шло… Меня никуда не вызывали. Писем тоже не было.
Приезд папы Лео
Апрель месяц в те времена был на Алтае в смысле бездорожья самым тяжёлым: снег таял, лужки-овраги за Степным Кучуком, глубокие и помельче, наполнялись вешней водой и делали грунтовую дорогу непроходимой. Уже нельзя было ездить на санях, ещё нельзя было на телеге, и лишь отчаянные осмеливались иногда, раздевшись догола и высоко держа над головой одежду и торбочку с едой, перебираться через лужки вброд.
Две-три недели деревни кучукской стороны оказывались отрезанными от районного центра. Ждали, когда тронется лёд на речке Кучук. После этого лужки приходили в движение, и вода быстро уходила, оставляя на дне наполненные водой ямы-омуты. Это было тяжёлое для учащихся время, его ждали и до начала обильного таяния завозили про запас харч.
У меня заканчивались продукты, оставалось лишь немного сахара, который я покупала теперь в магазине: пятьсот граммов в месяц – лимит, который нельзя было превышать. В субботу собиралась я пешком домой, планируя заночевать у тёти Маруси в Кучуке, а утром по морозу – дальше к родителям в Степной Совхоз.