Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)
Шрифт:
"И вы этим пользуетесь, - подумал Мартин.
– Да еще как бесцеремонно!"
– Во всяком случае, какое бы название мы ни употребили, - продолжал полковник, нагибаясь, чтобы закатить в угол третью пустую бутылку вслед за двумя первыми, - я полагаю, искусство подлога изобрели не здесь, сэр?
– Я тоже так полагаю, - ответил Мартин.
– И другие виды ловкости тоже?
– Изобрели? Нет, думаю, что не здесь!
– Ну, - сказал полковник, - значит, мы все это получили из Старого Света, Старый Свет и виноват, а не Новый. И дело с концом. А теперь, если вы с мистером Джефферсоном Бриком будете любезны пройти вперед, я выйду последним и запру дверь.
Правильно истолковав эти слова как сигнал к отбытию, Мартин спустился с лестницы вслед за военным корреспондентом, который весьма величественно предшествовал ему. Полковник догнал их, и они вышли из редакции "Нью-йоркского скандалиста" на улицу; причем Мартин никак не мог решить, дать ли полковнику в зубы за то, что тот осмелился с ним так разговаривать, или же принять на веру его слова - что он и его газета являются одним из прославленных учреждений этой новой страны.
Было ясно, что полковник Дайвер, будучи уверен в прочности своего положения и в совершенстве зная своего читателя, очень мало беспокоился о том, что думает о нем Мартин или кто бы то ни было. Его остро приправленный товар предназначался для продажи и раскупался бойко; тысячи читателей так же мало могли винить его за то, что они рады валяться в грязи, как обжора повара за свою скотскую неумеренность. Полковника только порадовало бы, если бы ему сказали, что нигде в другой стране такой человек, как он, не мог бы расхаживать по улицам, наслаждаясь своим успехом: это было бы для него лишним подтверждением того, что его труды угодили господствующим вкусам и что сам он законное и характерное порождение национальных нравов.
Они прошли целую милю или больше того по красивой улице, которая, по словам полковника, называлась Бродвеем, а по словам мистера Джефферсона Брика - "утерла нос всему миру". Свернув, наконец, в одну из множества боковых улиц, ответвлявшихся от главной, они остановились перед довольно невзрачным домом. Мартин увидел жалюзи на окнах, крыльцо перед зеленой входной дверью, блестящие белые шишки на столбиках по обе стороны крыльца, похожие на отполированный окаменевший ананас, продолговатую дощечку из того же материала над дверным молотком с выгравированной на ней фамилией "Паукинс" и четырех случайно забредших сюда свиней, заглядывавших в подвальный этаж.
Полковник постучался в дверь с видом человека, который живет в доме, и девушка-ирландка высунулась из окна в верхнем этаже - посмотреть, кто стучит. Пока она успела сойти вниз, к четырем свиньям присоединились еще две-три приятельницы с соседней улицы, и они всей компанией благодушно разлеглись в канаве.
– Майор дома?
– осведомился полковник, входя в дверь.
– Вы это про хозяина, сэр?
– спросила девушка с нерешительностью, наводившей на мысль, что у них в заведении сколько угодно майоров.
– Хозяин!
– сказал полковник Дайвер, останавливаясь на месте, и оглядываясь на своего военного корреспондента.
– О, как унизительны нравы этой Британской империи, полковник!
– сказал Джефферсон Брик.
– Хозяин!
– Чем же плохо это слово?
– спросил Мартин.
– Надеюсь, что его никогда не слыхали в нашей стране, сэр, вот и все, сказал Джефферсон Брик, - за исключением тех случаев, когда его произносит какая-нибудь невежественная служанка, незнакомая с благами нашего строя, так же как вот эта. Здесь у нас нет хозяев.
– Все "владельцы", не так ли?
– сказал Мартин.
Мистер Джефферсон Брик проследовал за редактором "Нью-йоркского скандалиста", ничего не ответив. Мартин шел за ними, думая тем временем, что свободные и независимые граждане, признавшие полковника Дайвера своим "воспитателем", оказали бы гораздо больше уважения богине Свободы, если бы видели ее только во сне, лежа на печи как русские крепостные.
Полковник повел их в комнату на первом этаже в глубине дома, светлую и большую, но на редкость неуютную, где были только голые стены и потолок, плохонький ковер, длинный обеденный стол, уныло простиравшийся от одного конца комнаты, до другого, и невероятное количество стульев с плетеными сиденьями. В глубине это и пиршественной залы стояла печка, с обеих сторон которой красовалось по большой медной плевательнице и которая имела вид трех чугунных бочонков, поставленных стоймя на решетку и соединенных между собою наподобие сиамских близнецов. Перед печкой, покачиваясь в качалке, сидел внушительных размеров джентльмен в шляпе; он развлекался тем, что плевал попеременно то в плевательницу налево от печки, то в плевательницу направо от печки, и снова в том же порядке. Подросток-негр в грязной белой куртке раскладывал на столе двумя длинными рядами ножи и вилки, перемежая их время от времени кувшинами с водой, и, обходя стол с одной стороны, то и дело поправлял грязными руками еще более грязную скатерть, которая вся перекосилась и, как видно, не снималась после завтрака. Воздух в комнате был чрезвычайно жаркий и удушливый; а так как в нем носились тошнотворные пары супа из кухни и исходившие из вышеупомянутых медных сосудов миазмы, отдаленно напоминавшие табачную вонь, - непривычному человеку здесь было почти невозможно дышать.
Джентльмен в качалке, сидевший к ним спиной и весь поглощенный своим интеллектуальным занятием, не замечал их до тех пор, пока полковник, подойдя к печке, не отправил свою лепту в левую плевательницу, как раз в ту минуту, когда майор - это и был майор - нацелился плюнуть туда же. Майор Паукинс приостановил огонь и, подняв глаза, произнес с особенным выражением тихой усталости, как у человека, не спавшего всю ночь, которое Мартин уже подметил и у полковника и у мистера Джефферсона Брика:
– Ну, полковник?
– Бот джентльмен из Англии, майор, - отвечал полковник, - он решил поселиться здесь, если цена подойдет ему.
– Очень рад вас видеть, сэр, - заметил майор, пожимая руку Мартину, причем на его лице не дрогнул ни единый мускул.
– Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?
– Очень хорошо, - сказал Мартин.
– Вряд ли вам будет где-нибудь лучше, - возразил майор, - Здесь вы узнаете, что такое свет солнца.
– Мне помнится, я и дома видел иногда, как оно светит.
– сказал Мартин, улыбаясь.
– Не думаю, - ответил майор. Он произнес это, разумеется, со стоическим равнодушием, но твердым тоном, не допускавшим никаких пререканий. Разрешив таким образом этот вопрос, он слегка сдвинул шляпу набок, чтобы удобнее было почесать голову, и ленивым кивком приветствовал мистера Джефферсона Брика.
Майор Паукинс, родом из Пенсильвании, отличался весьма тяжеловесным черепом и объемистым желтым лбом, в силу каковых достоинств в барах и прочих увеселительных заведениях распространено было мнение, будто майор человек обширного ума. Кроме того, он отличался осовелым взглядом и вялыми, медлительными движениями, а также тем, что ему требовался большой простер, чтобы развернуться. Однако, пуская свою мудрость в оборот, од неизменно применял правила - выставлять на витрину весь товар, какой у него имеется (и даже больше), и это сильно действовало на его приверженцев. Очевидно, это внушало уважение и мистеру Джефферсону Брику, который не упустил случая шепнуть на ухо Мартину:
– Один из самых замечательных людей нашей страны, сэр!
Не следует полагать, однако, что майор только тем и завоевал общие симпатии и уважение, что постоянно выставлял на продажу или отдавал напрокат весь свой наличный запас товаров. Он был большой политик. Единственный его девиз по части тех обязанностей гражданина, от которых зависит честь и доброе имя его отечества, гласил: "0бмакнув перо, зачеркнуть все начисто и начать снова". Поэтому он считался патриотом. В коммерческих делах он был отважным прожектером. Проще говоря, он умел весьма ловко мошенничать и мог открыть банк, организовать заем, основать компанию для спекуляции земельными участками (неся разорение, гибель и смерть сотням семейств) не хуже всякой другой изворотливой бестии в Соединенных Штатах. Поэтому он считался замечательным дельцом. Он мог околачиваться в баре, разглагольствуя о государственных делах по двенадцати часов подряд, и при этом ухитрялся нагнать на всех больше скуки, изжевать и выкурить больше табаку и выпить больше ромового пунша, мятного грога, джина и разных смесей, чем любое частное лицо из его знакомых. Поэтому он считался оратором и другом народа. Словом, майор шел в гору, приобретал популярность, и немало шансов было за то, что его изберут в палату представителей штата Нью-Йорк, а не то пошлют и в самый Вашингтон. Но так как личное благосостояние человека не всегда идет в ногу с его патриотической преданностью общественным делам и так как жульнические махинации иногда удаются, а иногда и нет, то майору Паукинсу временами не везло. Как раз поэтому миссис Паукинс содержала теперь меблированные комнаты, а майор Паукинс больше лодырничал, чем занимался делом.