Жизнь и приключения Заморыша
Шрифт:
Я дернул дверь. Бабка сидела за столом и пила из чашки чай. Она смотрела на меня и не узнавала.
Вдруг лицо ее сморщилось, по щекам поползли слезы.
– А Зойка где?
– спросил я.
– Нету Зойки, нету, - забормотала она.
– Увезли нашу Зоичку, увезли... Цирк увез, чтоб он сгорел, проклятый!..
– Зачем?
– не понял я.
Бабка рассердилась:
– Зачем, зачем? Не знаешь, что ли? В акробатки пошла, в попрыгуночки. Будут ей теперь ручки-ножки выкручивать.
Она опять заплакала. А поплакав, спросила:
– Чаю хочешь?
Я чаю не хотел. Какой чай, когда, может, жизнь моя кончается! Из-за меня отца, наверно, уже прогнали. Если я вернусь, он меня изобьет до смерти. А если еще не успели прогнать, то он изобьет меня в угоду купчихе, чтобы та не выгоняла его. Как ни поверни, все равно я буду избит. А после болезни я еще больше ослабел и, наверно, умру, когда он будет бить меня. Куда же мне деваться? Счастливая Зойка! Пусть ей выкручивают рукиноги, а всетаки она не умрет. Ей даже публика будет хлопать в ладоши. Вот и мне бы туда, в цирк, кувыркаться вместе с Зойкой.
– Бабушка, а куда он уехал, цирк этот?
– спросил я.
– Кабы знать!
– ответила бабка.
– Уехал - и все. Разве мне докладывают!
Тогда я рассказал, что со мной случилось.
Бабка выслушала и покачала головой.
– Вот уж и не знаю, что тебе посоветовать. Переночуй на Зоичкином топчане, а утром, может, и придумаем что.
Ночь я провел так, будто опять заболел тифом. Меня то знобило, то бросало в жар. А тут еще с грохотом пробегали мимо поезда. Особенно меня донимала мысль, как страдает сейчас мама.
Может, она думает, что я утопился или бросился под поезд.
Обессиленный, я так крепко заснул перед рассветом, что открыл глаза только тогда, когда будку заливало солнцем. Мне стало страшно: неужели я всю ночь провел не дома?
Бабка дала мне бублик, напоила чаем и сказала:
– Иди домой. Лучше дома ничего на свете нет. Авось обойдется.
От бабкиных слов у меня на душе стало спокойнее, я пошел.
Может быть, я так бы и вернулся домой и все бы, как говорила бабка, обошлось, но еще издали я увидел, что к чайной подъехал экипаж и из него вышли Медведева и сам городской голова, тот важный господин, который был у нас на молебне. Что угодно, только не попадаться на глаза купчихе! А городского голову она, конечно, привезла, чтоб расправиться с отцом.
И я опять побежал.
Страх загнал меня в порт. До этого я в порту был только раз - с отцом и мамой. Тогда у берега стояло много пароходов, привязанных канатами к чугунным тумбам. Из-за этих пароходов я даже не рассмотрел как следует моря. Один пароход был турецкий.
Это я сразу понял, потому что на нем ходили люди в красных фесках.
Мальчишки с берега кричали им: "Наши ваших пуу-у!.." Турки смеялись. Обиделся только один. Он повернулся к мальчишкам задом, нагнуся и крикнул: "Пу-у!"
Но в этот раз у берега стояло всего два парохода большой, выкрашенный, и маленький, обшарпанный. На обшарпанном висел флаг с полумесяцем и звездой. С парохода по деревянному мостику сходили турки и сбрасывали со спины большие кули. Один куль лопнул, и из него выпали на землю связки сушеного инжира. Толстый турок, который ничего не делал, а только смотрел, как работают другие, сбежал по мостику на берег и стал кричать на старого турка, который уронил куль. Старый турок моргал глазами, будто боялся, что толстый ударит его по лицу, и говорил: "Афэдерсинис, афэдерсинис!" * А толстый кричал: "Алчак! Алчак!" ** - и брызгал слюной.
Около меня остановился мальчишка с подбитым глазом. Он подмигнул мне и сказал:
– Вот здорово ругаются!
– А ты разве понимаешь?
– спросил я.
– А то нет!
– ответил мальчишка.
– Я и сам по-всякому умею. Вот, слышь, толстый кричит: "Я тебя, шайтан, в бараний рог согну! Я из тебя рахат-лукум сделаю!" А старый, слышь, отвечает: "Мы и сами с усами, разлюли-малина! Я тебе, шагай-болтай, пузо вспорю и кишки в море выкину!"
* Прости! (турецк.)
** Мерзавец! (турецк.)
По-турецки я не понимал, но, конечно, догадался, что мальчишка врет. Ведь старый говорил только одно слово "афэдерсинис".
Неожиданно мальчишка прыгнул, схватил две связки инжира и побежал.
Старый крикнул: "Вай!" - и побежал за мальчишкой, а толстый с кулаками бросился на меня. Я тоже побежал. Мальчишка на бегу уронил связку. Я ее подобрал и отдал старому.
Старый погладил меня по голове и дал одну инжиринку.
Я опять пошел к пароходу. Толстый турок уже не трогал меня.
Старый дал мне еще и рожок. Я съел сначала рожок, а потом инжиринку. И рожок и инжиринка были сладкие, душистые такие вкусные, что я на время забыл о своем горе. Я пошел к" большому пароходу. На нем был флаг полосатый, а люди обыкновенные, без фесок.
Но разговаривали они тоже не по-русски. Походив по берегу, я опять вернулся к туркам. Турки уже ничего с парохода не выносили, а брали на берегу заржавленные куски чугуна и таскали на пароход.
Наверно, каждый кусок весил пуда три, потому что больше одного куска турки не поднимали, и все-таки лица у них блестели от пота.
Вдруг с парохода сошел человек, похожий на нашего Петра, как брат родной. На нем были заплатанные штаны и опорки. Он легко взял под мышки два куска чугуна и пошел на пароход. И тут я вспомнил, что первый раз Петр пришел к нам в чайную вот в таких же заплатанных штанах. Неужели это он? Когда человек опять показался на деревянном мостике, я вскрикнул и побежал к нему. Конечно, это был Петр!
– Митя?!
– удивился он.
– Ты что тут делаешь? Бычков ловишь?
Я признался, что убежал из дому. Лицо Петра посуровело.