Жизнь и приключения Заморыша
Шрифт:
– Юный турецкий воин Ахмед-Мамед-Сулейман исполнит на барабане "Турецкий марш" Моцарта.
Я промаршировал по кругу, потом сказал: "Чурек дюштю, сандалы индирин, гидин хайванлар, аллах шюкюр" - и забарабанил.
Ничего трудного в том, что я делал, не было, но публика мне хлопала даже больше, чем итальянкам-акробаткам, а когда я говорил турецкие слова, то какие-то черноволосые парни на галерке хохотали как сумасшедшие. Потом выяснилось, что это были болгары-огородники. Они знали по-турецки и сказали пану Сигизмунду, что моя турецкая речь, если ее перевести на
Так или иначе, но пан Сигизмунд опять оказался прав: мой номер с барабаном всем понравился. Единственный, кто остался равнодушным, был я сам. Мои мысли были заняты близкой разлукой с Петром и возвращением домой. И эта разлука наступила. Мог ли я ожидать, что она будет такой ужасной!
После того как Петр опять поставил быка на колени, пан Сигизмунд вынес из кассы золотую монету и опустил ее Петру в карман:
– Вот, Алеша... то есть Петя, получи обещанное, - сказал он.
– Пусть тебе останутся также и ботинки, и трико. И знай, что я еще перед тобой в долгу. Но за Сигизмундом не пропадет. Сигизмунд сам не выпьет склян ку старки, а своих людей выручит. Видит матка боска и пан Езус, что это правда.
Мы с Петром пошли в кофейную и там вволю поели.
Потом мы вернулись в цирк, который к тому часу уже опустел. В Сигизмундовой комнатушке Петр лег прямо на землю, подостлав под себя только старые афиши, а я калачиком свернулся на столе.
– Вот, Митя, мы с тобой и заработали на дорогу, - сказал Петр.
– Завтра ты поедешь домой. Слава богу! А то ты, как я заметил, уже стал втягиваться в бродяжничество. Ничего в этом хорошего нет. Ты сам видел в своей чайной-читальне, что это за люди - бродяги. И себе в тягость, и людям пользы никакой.
– Они лучше Медведевой, - возразил я.
– Медведевой-то они, конечно, лучше, да ведь нас, бродяг, нищих и пьяниц, Медведевы и породили. Твое, Митя, теперь дело - расти, а вырастешь, тогда, если будет охота, весь мир объедешь, только не бродягой несчастным, а человеком полезным - матросом, а то и капитаном. Теперь вот люди летать начали. Чего лучше - под облаками птице.й парить!
Я обещал Петру, что буду учиться, и стал просить его не возвращаться больше в Ялту.
– Чего так?
– спросил он.
– А так! Ты его убьешь, того миллионщика, а тебя за это царь казнит.
– Убить бы его, конечно, не мешало, - в раздумье сказал Петр, - да не хочется руки пачкать в его поганой крови.
Мы еще немного поговорили и стали засыпать.
Вдруг дверь скрипнула, и я услышал в темноте чей-то свистящий шепот:
– Алексей!.. Скорей!.. Беги!.. Беги!..
– Что такое?
– глухо вскрикнул Петр.
– Полиция!.. За тобой!.. Беги через манеж!.. Там есть другой выход, через конюшню!.. Скорей!.. За мной!..
Но было уже поздно. У двери послышался топот многих ног, и в комнате замелькали ручные фонари.
Кто-то крикнул:
– Вверх руки! Стрелять будем!.. Наручники!..
На Петра набросилась целая ватага полицейских. Я сорвался со стола и заколотил их кулаками по чему попало. Но Петр сказал:
– Митя, перестань. Пан Сигизмунд, возьмите мальчика.
Среди полицейских топтался низенький человек в поношенном пиджаке. Когда свет от фонаря осветил ему лицо, я сразу же узнал того противного старика, с которым Петр поругался в шашлычной.
– Так, так, так, - проговорил он гундосым голосом.
– Со свиданьицем, Алексей Иванович Крылов, со свиданьицем. А я думал, куда же это наш Алексей Иванович подался из Ялты. Обещал сделать из меня отбивную - и нате вам, исчез, аки дым в небесах. Эх, Крылов, Крылов! Ну, бежал с рудников, ну, купил паспортишко на имя Петра Стрельцова, ну и сидел бы себе смирненько на иждивении какой-нибудь приятненькой да богатенькой мадамы, а ты вздумал свою прыть выказывать. Шутка ли, именитую мильонщицу по мордасам смазал при всем честном народе! Да и к другому мильонщику на дачу зачастил.
– Старик отступил на шаг и грозно сказал: - Полиция все знает, все! Ведите его!
И Петра увели.
ЧИКИ-РИКИ
Я так долго плакал, что пан Сигизмунд рассердился и накричал на меня. Потом вздохнул, взял меня за руку и увел в гостиницу, в свой номер. Всю ночь под паном Сигизмундом скрипела кровать. Он засыпал, всхрапывал и просыпался, а проснувшись, бормотал: "О матка боска, пан Езус, когда же холера возьмет всех этих царских псов! О, пся крев, пся крев!"
Утром он накормил меня и повел на вокзал. С нами шли Зойка и три акробатки. Акробатки больше уже не смеялись, а шли насупившись. В большом зале вокзала народу было тьма-тьмущая и так накурено, что не продохнешь. Пан Сигизмунд куда-то убежал. Мы хотели перейти в другое помещение, над дверью которого было написано: "Зал для пассажиров первого и второго классов", но бородатый в золотых галунах старик нас туда не пропустил. Старик поднял над головой звонок, позвонил и басом пропел:
– Первый звонок на Лозовую, Харьков, Москву, Петербург! Кто едет, занимайте места!
В зале началась суматоха. Люди тащили мешки за плечами, корзины с вишнями, ободранные чемоданы. Одни бежали сюда, другие туда, сталкивались, ругались и опять бежали. Нас затолкали в угол и чуть не задушили.
Прибежал с билетом в руке пан Сигизмунд, и мы тоже заработали локтями. Наконец мы вырвались на воздух и как сумасшедшие побежали к поезду.
Но в какой вагон ни заглядывали, всюду уже было полно. Из одного окна высунулся парень с жульническими глазами и с серебряной серьгой в ухе.
– Красотки, сюда! Сюда!...
– замахал он рукой акробаткам.
– У нас весело!..
Из открытых окон вагона неслась знакомая мне песня:
Ой, гоп, чики-рики,
Шарманщики-рики,
Ростовские
Карманщики-рики!
У дверей вагона стоял человек в железнодорожной форме и хмуро смотрел на бегущих людей.
– Кондуктор, место есть?
– спросил пан Сигизмунд.
– Место-то есть, да...
– Железнодорожник замялся.
– Что такое?
– А вы не слышите? Жулики с "дела" домой едут. Пассажиры опасаются: заглянут - и назад.