Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2
Шрифт:
Наше путешествие из Казани в Москву продолжалось 4У2 дня и было также утомительно и опасно. Один раз наш поезд остановился среди поля, и паровоз отправился за двадцать километров за водой, так как иначе он не мог бы дотащить поезд до ближайшей станции. Мы простояли три часа в поле и боялись, что нас занесет снегом, потому что началась мятель. Пришлось переживать очень неприятные минуты при подобной обстановке. В наш вагон приходили самые разнообразные личности, — иногда такие, которые наводили страх на других пассажиров. Я помню, на одной станции вечером к нам вошли четыре человека, одетые в военную форму, с ружьями и револьверами, и заняли нижние нары рядом с нами. Вид у них был беглых каторжников, и судя по их разговору, они были совершенно необразованными и некультурными личностями. Старший из них во время выпивки и закуски пытался об’яснить своим товарищам, что означает название аристократ: это прозвище дается человеку, который крадет для себя, и он потому архибестия — вор, а демократ, это — человек, который крадет для рабочего народа. Подобная философия долго не давала нам заснуть, но по счастью рано утром они покинули вагон. По дороге мы запаслись разным провиантом, выменивая продукты на мыло, которое мы получили в подарок от Казанского завода из старых запасов. Нам посчастливилось провезти каждому по 20 фунтов пшенной крупы, и по большому хлебу, — конечно, потому, что мы были в штабном вагоне; у пассажиров
По приезде в Москву мы сделали доклад в Центрожире. Результатами нашей поездки остались довольны и спросили меня, какое вознаграждение я желаю получить за это милое путешествие. По своей скромности я потребовал не менее 2000 рублей за сутки (в то время едва ли можно было купить на рынке 1 пуд муки), но от такого моего желания Таратута пришел в уныние, и прежде чем согласиться на такое вознаграждение, запросил свое начальство, начальника Главхима и члена президиума ВСНХ тов. Карпова. Последний ему ответил, что академик Ипатьев запросил очень мало и о такой сумме нечего и разговаривать. Понятно, что после этого я получил просимое. Но мне не суждено было сразу вернуться в Петроград, так как Главное Артиллерийское Управление попросило меня осмотреть Калужский и Малоярославский склады военных припасов. Я обрадовался этой командировке, так как мог проехать к своей семье на Угру и провести некоторое время в спокойной обстановке. В это время мой сын Владимир состоял рабочим в Ярлыковском Совхозе, к которому был присоединен также и наш хутор. Сын жил в совхозе и иногда после работы к вечеру приезжал домой на хутор. Управление совхозом находилось в руках человека, не имеющего никакого понятия о сельском хозяйстве, и потому в совхозе был полный беспорядок. За свои познания по сельскому хозяйству сын был сделан старшим рабочим и ему приходилось быть ответственным за все беспорядки в совхозе и за плохое исполнение рабочими их обязанностей. Иногда он приходил домой в сильно подавленном настроении и со слезами на глазах описывал свое тяжелое положение. Я, как мог, утешал его и говорил, что надо терпеть, так как после взятия от нас хутора он является единственным кормильцем матери и детей дочери; за свою работу в совхозе Владимир получал паек на всех членов семьи. Он просил меня, нельзя ли как-нибудь вернуть хутор обратно в наше владение, на что я ему сказал, что сейчас надо подождать, а как только будет удобный момент, я снова подниму этот вопрос.
Хотя я имел право на внеочередную посадку в любой поезд, мое обратное путешествие из деревни в Москву было сопряжено с большими приключениями и могло осложниться серьезной болезнью. Когда я приехал на станцию Тихоновую Пустынь (157 километров от Москвы по Киево-Воронежской ж.-д.), то узнал, что неизвестно, когда пойдет поезд в Москву. На станции скопилась масса народа, которая ожидала посадки уже второй день. Я совершенно не знал, что мне делать, но в это время подошел товарный поезд, шедший до станции Нара (60 километров от Москвы), который вез провиант для рабочих текстильных фабрик в Наре. Все вагоны были заперты и только из полуоткрытых дверей одной теплушки выглядывал один рабочий. Я решил доехать с этим поездом до Малоярославца, где я надеялся сесть в поезд местного сообщения. После долгих переговоров, узнав из моего документа, что я командированный, рабочий сжалился надо мной и втащил меня в вагон. В нем находились только четыре человека, а половина вагона была наполнена мешками с мукой и крупой. Вагон обогревался печкой, употребляемой в вагонах-теплушках, и было очень приятно сесть около нее и согреться после долгого пребывания на морозе. Рабочий рассказал мне, что они семе-ром отправились на юг за поисками провианта для завода и вот уже около 6 недель в дороге; их осталось только четыре, так как двое умерли от тифа, а третьего, больного, оставили, где-то на станции для лечения. Не очень веселые мысли бродили у меня в голове, когда я слушал эти рассказы в течении тех 6-7 часов, пока мы добрались до Малоярославца!
Здесь на станции никто не знал, когда пойдет поезд в Москву, и я должен был искать новую случайность, которая помогла бы добраться до Москвы. В это время ударила сильная оттепель, и я, будучи в простых валенках, без кожаных подошв, легко мог промочить себе ноги. Но счастье благоприятствовало мне: я узнал, что пришел какой-то поезд, который стоит на запасном пути и должен скоро отправиться в Москву, но он дойдет только до Товарной станции, отстоящей в 1У2—2 километров от станции пассажирской. Я отправился на розыски. Поезд состоял только из товарных запертых вагонов, но в хвосте был прицеплен небольшой вагон Ш-го класса. На тормозной площадке стоял человек, — повидимому, начальник поезда, который (тоже после долгих просьб) согласился взять меня, предупредив, что у него в вагоне вряд ли найдется место для спанья. Этот поезд шел с лесозаготовок и- был гружен дровами, а товарищ, с которым я разговаривал, имел должность контролера по лесозаготовкам, и означенный вагон был предоставлен в его распоряжение. Я был несказанно рад влезть в этот вагон, потому что мои валенки промокли насквозь и ноги были холодными, как лед. Первым долгом я попросил разрешения разуться, чтобы высушить валенки и согреть ноги у горячей печурки, которая обогревала вагон. У огня, кроме хозяин, сидели еще два товарища, которые оказались членами Калужского Губернского Совета, оба коммунисты, еще очень молодые люди. Контролер по лесозаготовкам взял их в свой вагон, так как они ехали в Москву в Центральный Исполнительный Комитет по делу. У огня началась оживленная беседа на различные злободневные темы. Когда они узнали, кто я, то разговор принял более откровенный характер и в конце перешел на религиозные темы. Образование моих собеседников было ниже среднего, и, как у большинства тогдашних молодых коммунистов, в их разговоре ясно обнаруживались заученные фразы, почерпнутые или из митинговых речей, или из многочисленных брошюр, поверхностно трактующих разнообразные социалистические вопросы. Я не постеснялся провести параллель между основами христианского учения и коммунизма и указал, что они поклоняются также своему богу и являются в гораздо большей степени рабами своей коммуны, чем мы, грешные буржуи, христиане. Вряд ли мои слова производили большое впечатление, ибо они верили только своим пророкам, которые сулили им рай земной; к нам, которые, по их мнению, занимались раньше их эксплоатацией, они не питали никакого доверия. Ночь мне пришлось провести в отделении вагона на половину наполненном дровами и довольно прохладном. В Москву мы прибыли рано утром. Надо было идти около 1% километра по мокрому снегу до пассажирской станции, а затем пешком на квартиру моей дочери в Брюсовском переулке. Надо было удивиться, как я после такого путешествия, не схватил воспаления легких или другой серьезной болезни.
В начале 1920 года мне пришлось с’ездить один или два раза в Москву по делам; в одну из этих поездок я хлопотал о выдаче принадлежащих нам бриллиантовых и серебряных вещей, которые еще во время войны были сданы на хранение в Петрограде в Сохранную Казну. От своего брата, Чугаева, я узнал, что все подобные вещи из Петрограда были отправлены в Москву и помещены в Сохранную' Казну, которая помещалась в особом здании в Анастасьевском переулке, на Тверской. Он сообщил мне, что ему удалось в январе получить все свои вещи обратно. Когда я приехал в марте в Москву и явился в отделение Комиссариата Финансов, помещавшееся в Рыбном переулке, на Ильинке, то заведующий этим делом Гоз сказал мне, что я опоздал, и что теперь он может дать разрешение только на производство оценки моих вещей в моем присутствии. В то время существовало правило, что вещи могут быть выданы владельцу только в том случае, если они будут оценены не свыше 25.000 советских рублей, что в переводе на золото, составляло не больше 200— 500 руб. Когда я с выданным мне разрешением пришел в Сохранную Казну немного позднее 12 часов, то чиновник сказал мне, что я пришел поздно, так как по субботам это учреждение запирается в 12 часов, и предложил мне придти в понедельник.
Выходя из учреждения, я познакомился с одним человеком, который пришел по тем же самым делам, но тоже немного запоздал. Из беседы с ним я узнал много интересного, и он мне дал совет как поступить, чтобы они сделали оценку ниже
25,000 рублей. Он сообщил мне, что оценщики и коммунисты из Чека, которые приставлены для наблюдения за правильностью операций, при вскрытии ящиков с драгоценностями позволяют, за известную мзду, осторожно украсть ценные вещи, чтобы обесценить содержимое ящика. Они называли эту операцию «обескровить», причем за это разрешение украсть у самого себя, они брали деньгами или же вещами из взятых ценностей. Я пришел прямо в ужас, услыхав о подобных деяниях, и сразу подумал, что здесь может быть провокация, которая приведет меня к позорному столбу, если я последую сделанному предложению'. Вторичная встреча с этим гражданином убедила меня, что здесь нет места провокации и что все дело в том, чтобы хладнокровно и умело провести подобную операцию. Но так как ценность всех вещей была не настолько велика, чтобы рисковать своим положением, а, может быть, и жизнью, то я уклонился от этого совета и предпринял другие шаги, которые привели к благоприятному исходу. Что же касается до моего нового знакомого, то он благополучно проделал эту операцию и получил все, что желал. В скором времени все эти проделки хозяев этого учреждения были раскрыты и десять человек, в том числе и тот клерк, который присутствовал при вскрытии ящиков, были расстреляны. Из Сохранной Казны было разворовано вещей на десятки миллионов золотых рублей, о чем было обнародовано в прессе.
СОЗДАНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО ИНСТИТУТА НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ (ГОНТИ)
В начале мая 1920 года из Москвы приехала комиссия из трех лиц для обследования главной Центральной Химической лаборатории (быв. Центральная Лаборатория военного ведомства), а также Опытного Химического' Завода на Ватном Острове. Комиссия состояла из Л. Я. Карпова, председателя химического отдела ВСНХ, био-химика Б. Збарского и члена коллегии Научно-Технического Отдела (НТО) тов. В. Пере-верзева. Центральную лабораторию обследовали Збарский и Переверзев, а Карпов — Опытный Завод. Эти обследования были вызваны, вероятно, жалобами на непродуктивность этих учреждений и надо было решить вопрос, оставить их функционировать или же совсем прикрыть. По приезде в Петроград Збарский и Переверзев имели со мной обстоятельный разговор об истории возникновения этой лаборатории, об ее деятельности во время войны и теперешнем состоянии. После осмотра, состоялось заседание комиссии, на котором мне было предложено взять на себя обязанности директора. В особенности на этом настаивал Л. Я. Карпов, хорошо знавший меня по моей работе в ВСНХ, в комиссии по демобилизации промышленности. Я ответил, что в принципе я готов взять на себя эту трудную1 обязанность, но необходимо обсудить все детали относительно задач этого учреждения и решить, какие права я буду иметь по управлению, так как мне было известно, что в нем царствует полная анархия вследствие малого авторитета ее директора Г. А. Забудского. Тогда Карпов мне предложил тотчас же поехать в Москву, чтобы там разрешить все вопросы. В этот же день с последним поездом, отходящим из Петрограда, в отдельном вагоне, в котором приехал Карпов с своей комиссией, я отправился в Москву.
Поезд шел один день и две ночи и во время этого долгого путешествия мне пришлось во время интимных бесед ближе
познакомиться с Карповым. Это продолжительное общение подтвердило мое прежнее впечатление, что Лев Яковлевич хороший человек, которому можно верить и вести совместную работу. Единственным его недостатком была любовь к спиртным напиткам, которые несомненно подрывали его здоровье, хотя он никогда не манкировал и очень ревностно относился к исполнению своих служебных обязанностей. Во время этого путешествия Борис Ильич Збарский, который чувствовал, повидимому, ко мне симпатию, так как уговаривал меня взять на себя обязанность директора, очень помог мне в двух моих личных делах. Когда я ему рассказал историю моего хутора, то он посоветовал мне обратиться к Карпову за помощью, причем прибавил, что он сам ранее ему коротко расскажет об этом деле. Когда я при удобном случае начал разговор с Л. Я. о моем детище-хуторе, то он взял бумагу и написал письмо к С. П. Середе, комиссару Земледелия, в котором просил его оказать содействие о возвращении мне хутора. Он особенно охотно решил написать это письмо, так как узнал, что на хуторе живет, кроме моей семьи, также и семья моего брата, Л. А. Чугаева, который был его профессором в Московском Техническом Училище и которого он очень уважал и ценил, как большого химика. Он только что виделся с Чугаевым в Ленинграде и вместе с ним и Климовым обсуждал вопрос о судьбе Опытного Химического Завода. При этом разговоре я решился попросить Л. Я. помочь мне также в получении моих драгоценностей из Сохранной Казны. Он тотчас же откликнулся и на эту просьбу и написал письмо Чуцкаеву, который был помощником комиссара финансов. Таким образом, эта поездка в Москву была сопряжена с большими хлопотами, как по отношению моей дальнейшей служебной деятельности, так и относительно устройства моих личных дел.
После обсуждения вопроса о Центральной лаборатории было постановлено назначить меня директором, назвав ее, по моему предложению', Государственным Институтом НаучноТехнических Исследований, — ГОНТИ, — и предоставил мне самые широкие права по управлению: увольнять и принимать к я службу персонал, закрывать нежизненные отделы и открывать новые и т. п. Приказ был подписан А. И, Рыковым и председателем Научно-Технического Отдела (НТО) Н. М. Федоровским. Кроме того, мне было обещан отпуск надлежащих средств и пайков для служащих и некоторые другие льготы. Так как мое назначение директором несомненно должно было быть неприятным ее прежнему директору, Г. А. Забуд-скому, то я настоял на том, чтобы ему написали специальную бумагу, в которой, с одной стороны, благодарили его за его прежнюю деятельность, а, с другой стороны, делали его почетным и непременным членом Совета, который я намерен был сохранить при Институте для обсуждения всех научных и технических вопросов. Я просил также, чтобы помощником ко мне назначили проф. Л. А. Чугаева. Все мои пожелания были исполнены.
5-го или б-го мая я вступил в исполнение обязанностей и немедленнр собрал первый Совет Института. Нечего и говорить. что мое появление в качестве назначенного, а не выборного директора, вызвало большие неудовольствия со стороны членов старого Совета, и они не постеснялись высказать свои неудовольствия по поводу нарушения старого устава и внезапного увольнения заслуженного проф. Забудского. В особенности сильно протестовал И. А. Крылов, который был помощником директора и рассчитывал в будущем сделаться таковым. Мне передавали, что ревизия Центральной Лаборатории была назначена в результате доносов о мало продуктивной ее деятельности. Конечно, я предвидел все эти нападки, но, имея в руках такой мандат и зная хорошо состав персонала лаборатории, я предполагал, что буду в состоянии побороть все препятствия и вдохнуть живую душу в это одряхлевшее учреждение.