Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2
Шрифт:
На заседаниях Химического Комитета председательство принадлежало мне, а Фишман являлся только членом, что ему очень не нравилось. С самого начала его вступления в должность, он потребовал ознакомить его с программой деятельности Комитета и на заседании ее обсудить. Все было исполнено по его приказанию, и на заседании он в очень резких выражениях дал неодобрительный об ней отзыв и таким образом раскритиковал всю двух-летнюю деятельность Комитета. Между тем к моменту вступления Фишмана в должность начальника, Химический Комитет выработал новую противогазовую маску, которая не пропускала никаких дымов, и было заказано уже 100.000 таких противогазов. Проф. Шпитальный совершенно овладел процессом изготовления иприта (горчичный газ) и была построена полузаводская установка (на Садовой улице, дом Шустова), которая могла давать до 2 пудов в день этого продукта, удовлетворяющего всем требованиям. На скромные средства, отпущенные нам военным ведомством, мы произвели целый ряд исследований в лабораториях высших учебных заведений, давших нам возможность приступить к поверке выработанных методов в заводском масштабе. На этом заседании я предпочел молчать, а предложил высказаться тем членам Комитета, которые принимали непосредственное участие в фактической работе; они заявили, что программа была основательно обсуждена Комитетом в связи с потребностями современной газовой войны, что уже получены практические результаты, и надо вообще удивляться, что при таких скромных
Как я не уверял его, что я нисколько не заинтересован оставаться председателем Комитета и могу во всякое время отказаться от этой должности, так как у меня и без того много другого дела и, что, если я остаюсь, то исключительно с целью помочь ему своим опытом и знанием, — все это было бесполезно. После всякого об’яснения, когда я доказывал ему с глазу на глаз его неправоту в каком нибудь деле, и он приходил к убеждению, что я прав, он уверял меня, что я должен оставаться на работе и что наши отношения будут в будущем самыми дружескими и деловыми. Но это продолжалось недолго, и какая-нибудь нетактичная выходка со стороны Фишмана по отношению к Комитету снова создавала напряженную атмосферу и портила мне нервы и здоровье. Я приведу здесь два наиболее характерных эпизода за время моего годового пребывания в Химическом Управлении.
Как я указал ранее, я начал работу в Химическом Комитете, который сначала числился при ГАУ (Главном Артиллерийском Управлении), пригласив на службу в качестве управляющего делами Влад. Алекс. Березовского, служащего в ГАУ. Я его знал еще во время войны, как очень толкового и честного работника, «и мне тогда часто приходилось иметь дело с ним, так как он мне помогал в проведении в ГАУ некоторых вопросов, — главным образом, финансовых. Фишману очень не понравилось, что у меня находится на работе преданный мне человек, который передает мне все подробности, касающиеся порядков Химического Управления. Ему казалось, что Березовский, критикуя его действия, натравливает меня против него. Но он никогда не говорил мне о том, что надо заменить Березовского другим лицом, более подходящим для Химического Комитета. Совершенно неожиданно для меня я получил бумагу от помощника начальника Химического Управления, в которой кратко указывается, что Березовский увольняется от его должности по Комитету. Я хотел идти об’ясняться по этому поводу с Фишманом, но оказалось, что он уехал в командировку и приедет только через день или два. В это время Березовский об’яснил мне, что он получил аттестацию, в которой было сказано, что он не имеет права занимать мест в управлениях, обслуживающих военную промышленность. Получение такой бумаги было равносильно «волчьему паспорту», так как она характеризовала обладателя такого удостоверения, как неблагонадежную личность и он мог быть арестован при всяком удобном случае. Насколько мог, я успокоил Березовского и сказал ему, что я приму все меры, чтобы его реабилитировать и поместить его на службу в Военно-Техническое Управление, где ему ранее предлагали хорошее место, но он отказался, так как не хотел уходить от меня.
Когда приехал Фишман, я тотчас же спросил его, на каком основании уволен Березовский и почему он ранее не сказал мне о причине его увольнения, что совершенно недопустимо со служебной точки зрения. Он стал мне говорить, что это дело ГПУ и что он ничего сделать не может. На это я ему категорически заявил, что ГПУ не может выдать такой бумаги без участия его, как начальника, и чтобы он не говорил, я все равно не поверю. Я знаю Березовского, как честного работника и он не заслуживает такой аттестации и буду его защищать. Я ничего не имею против состоявшегося его увольнения, так как его дальнейшая служба в Управлении делается после этого инцидента совершенно немыслимой, но я решительно протестую' против такой несправедливой оценки, настаиваю на немедленном из’ятии этой бумаги и на замене ее хорошей аттестацией.
«Если же Вы, тов. Фишман, — закончил я, — не пожелаете сейчас же, при мне, позвонить в Особый Отдел ГПУ, чтобы они сняли свое обвинение с Березовского, то я немедленно пойду к самому Дзержинскому и об’ясню ему все дело».
Мой тон и возможность для меня, как члена Президиума ВСНХ, во всякое время разговаривать с Дзержинским, так подействовали на Фишмана, что он сейчас-же соединился по прямому проводу с Особым Отделом ГПУ и передал его и мою просьбу из’ять от Березовского данную ему аттестацию и позволить ему поступить на службу в Военно-Техническое Управление ВСНХ. Мы получили ответ, что все будет сделано согласно нашему желанию. Через несколько дней Березовский был принят в упомянутое Управление, но, конечно, этот инцидент не мог содействовать улучшению наших отношений с Фишманом. Служащие в Химическом Управлении разделились на два лагеря; одни — ставленники Фишмана, другие — на моей стороне. Но и те, кто ранее работал со мною, из боязни ГПУ, в некоторых случаях во вред делу соглашались с мнением Фишмана. Я приведу один небольшой пример. Н. Прокофьев, изобретатель по противогазам, работавший очень успешно со мной и во время войны, и в Химическом Комитете, в очень энергичной форме заявил мне, что ему мешают работать и не дают средств выполнять задания Противогазового Отдела Комитета. Он не раз об этом говорил мне и раньше, но в последний раз так категорически просил меня заявить Фишману, что я решил поговорить с последним. Когда я сделал доклад Фишману, то мы решили позвать Прокофьева и точнее узнать, в чем именно задержка в исполнении возложенного на него поручения. Представьте себе мое удивление, когда на вопрос Фишмана, жаловался ли он мне на проволочку, чинимую ему Химическим Управлением, Прокофьев ответил, что он этого не делал. Я был до того поражен подобным предательством человека, который за час до этого заявил мне, что не будет более работать при таких обстоятельствах, что только моя доброта удерживала меня дать этому делу ход и тотчас-же призвать в кабинет Фишмана тех свидетелей, в присутствии которых происходил разговор между мною и Прокофьевым в моем кабинете. При этих обстоятельствах я твердо решил, что при первом же удобном случае я уйду с места председателя Химического Комитета и попрошу сделать меня консультантом.
Другой эпизод характеризует отношения к Фишману членов Химического Комитета и профессоров, принимавших участие в разработке методов получения различных ядовитых газов. В виду того, что Доброхим, за неимением средств, очень плохо развивал работу по изучению химических проблем, Фишман предложил Химическому Комитету организовать особое совещание, на которое пригласил некоторых профессоров высших учебных заведений, и обсудить наиболее важные химические вопросы, соприкасающиеся с военной химической техникой. Изучение наиболее важных химических вопросов можно будет дать для разработки химическим лабораториям Институтов и Университетов, снабдив их необходимыми средствами, которые можно будет выхлопотать у Реввоенсовета. Собственно говоря, Фишман ничего нового не предложил, а только желал в большем маштабе привлечь научные химические силы на работу для Химического Управления. Совещание было собрано; Фишман изложил свою точку зрения и, получив одобрение со стороны членов совещания, попросил выбрать членов комиссии и также ее председателя. Я попросил позволения Фишмана уйти из Совещания, чтобы не влиять своим присутствием на выборы. Мне потом рассказали, что случилось. На вопрос Фишмана, кто должен быть председателем организационной комиссии, все единогласно заявили, что самым подходящим для этого был бы академик Ипатьев. Это заявление настолько смутило Фишмана, что он не удержался от вопроса: «почему выбор всегда падает на Ипатьева? Почему я не мог бы в данном случае заменить его?» После некоторого молчания проф. Е. И. Шпитальский решился ответить: «потому что у Вас, Яков Моисеевич, нет усов». Конечно, это было сказано в форме шутки, но она дышала дерзостью и Фишман, конечно, ее Шпитальному не простил и, вероятно, дал о нем где надо нелестную характеристику. Узнав об этой истории я при первом свидании с Фишманом сказал ему, что у меня столько всякого дела, что нагружать себя еще новыми обязанностями, мне совершенно не под силу и предложил ему занять председательское место.
Почти одновременно с увольнением Березовского в Управлении совершился скандал, — а именно помощник Начальника Управления «из ГПУ растратил около 10.000 рублей и был отдан под суд; вероятно, ему было подсказано самому отправиться к праотцам, так как он очень скоро покончил свои жизненные счеты.
В качестве управляющего делами Комитета я предложил Фишману назначить одного товарища (фамилии не помню), окончившего Химическую Школу, сочувствовавшего большевикам и исполнявшего должность в Химическом Управлении в одном из отделов. Фишман одобрил мой выбор, так как он доверял этому товарищу и на некоторое время мои отношения с Фишманом стали как будто улучшаться. Но это продолжалось недолго и в 1926 году я решил совсем уйти из Химического Управления. О моем положении в Химическом Управлении мне пришлось рассказать Пятакову, который в свою очередь решил позвонить Уншлиху и просить его унять очень расходившегося начальника. С другой стороны, Гальперин решил поговорить с Фишманом и раз’яснить ему всю бестактность его поведения. Снова состоялось примирение, но я уже Понял, что мое влияние на ход дел в Химическом Управлении не может иметь какого-либо значения; кроме того, я должен был снова ехать заграницу, а потому я окончательно решил, после приезда попросить Фишмана сделать меня консультантом, т. е. попросту свести на нет мою работу с ним. По поведению Фишмана я видел, что он решил отстранить меня от участия во всех серьезных делах, чтобы иметь лавры только для себя одного. Так, например, он был против введения предложенного мною вещества для поглощения ядовитых дымов в противогазах образца Прокофьева, и, как только я ушел из Управления, оно было совершенно из’ято из обращения. Когда Реввоенсоветом было решено построить Особую Химическую Лабораторию для Химического Управления, то Фишман ни разу не пригласил меня для обсуждения различных вопросов; а когда лаборатория была готова, я не был назначен членом ее Совета и потому не 'имел ни малейшего понятия о том, что там происходит; меня даже из вежливости ни разу не пригласили посетить эту лабораторию. Таким образом, с начала 1926 года я фактически перестал принимать активное участие в делах Химического Управления. Я несколько подробнее остановился на моем участии в делах Химического Управления, чтобы раз’яснить, что уже с этого времени я не был в курсе наиболее важных и секретных вопросов по химической войне и потому, когда я в 1930 году оставил СССР, то большевикам нечего было бояться, что я могу быть опасным в смысле передачи кому-либо военных тайн. И в этом моем жизнеописании я не позволю себе сказать ничего такого, что могло бы повредить моей родине, какое бы правительство не стояло во главе управления.
Я должен заметить, что, начиная с 1924 года, в конференции Артиллерийской Академии, где я продолжал состоять профессором химии, я поднял вопрос о необходимости создания особой химической лаборатории по ядовитым газам и по противогазам. Начальник Академии нашел организацию этой лаборатории крайне необходимой и было решено испросить кредиты для постройки такой лаборатории. Мне лично удалось найти в Военно-Техническом Управлении ВСНХ значительную' сумму денег для этой цели, а остальные деньги Академия получила от Военного Комиссариата, и я, при помощи преподавателя Академии, моего ученика А. К. Андрющенки и химика Н. Прокофьева, в короткое время оборудовал в отведенном нам помещении, отдельном от Химической Лаборатории Академии, новую лабораторию ядовитых газов. Я был назначен заведующим этой лабораторией, а А. Андрющенко — моим помощником. Обучавшиеся в Академии красные командиры должны были пройти практические занятия по изучению свойств ядовитых газов и их приготовления, а также ознакомиться с новейшими противогазами. Впоследствии, когда лаборатория была окончательно оборудована, в ней были организованы специальные дипломные работы, которые требовались от оканчивающих Академию для получения звания военного артиллерийского инженера. Об этих работах я буду говорить впоследствии.
С сентября 1925 года в Химической Лаборатории Академии Наук были введены новые штаты химических работников и я получил четырех штатных сотрудников. С этой целью я пригласил молодых химиков только что окончивших университеты, а именно Н. А. Орлова, Б. Н. Долгова и А. Д. Петрова, окончивших Петроградский Университет, и моего сына Владимира, окончившего Московский Университет. Для приглашения сына в мою лабораторию мне понадобилось подать особое прошение в Правление Академии о возможности такого совместительства. Я представил все данные, полученные мною из Московского Университета, характеризующие моего сына, как хорошего работника, публично защитившего свою дипломную работу. Как мне передавали (к сожалению, я был в это время в Ленинграде), защита прошла очень удачно при многочисленной аудитории, и сын обнаружил хорошие познания по химии, в особенности по физической химии.
Интересно отметить здесь один факт, иногда случающийся в начале карьеры молодых ученых, и который имел место как раз в учебе моего сына. При прохождении курсов химии он обратил особое внимание на физико-химию и изучал ее не только по указанному руководству, но ознакомился с известным курсом Нернста. Он отправился экзаменоваться к проф. Шпитальскому, моему другу, с которым мой сын был хорошо знаком, так как Шпитальский нередко бывал нашим гостем. Я с нетерпением ожидал прихода моего сына с экзамена, хотя и знал, что сын основательно подготовился. Каково-же было мое удивление, когда я увадал моего сына, вернувшегося с экзамена очень расстроенным: хотя он выдержал кзамен, но получил только удовлетворительную отметку вместо «весьма»; однако, его привело в уныние, не столько это обстоятельство, сколько вся процедура его спроса. Он рассказал мне, что перед ним экзаменовалась одна студентка, которая с трудом и с помощью профессора могла давать ответы на заданные вопросы и в результате получила хорошую отметку. Когда же очередь дошла до сына, то профессор, вероятно, учитывал близкое знакомство со мной и желая быть в глазах всех экзаменующихся безусловно справедливым экзаменатором, принял такой тон и стал задавать такие вопросы, над которыми надо было очень 'И очень призадумываться и только тогда дать ответ. Несмотря на несколько нервное состояние, сын после обдумывания дал надлежащие ответы, которые, повидимому, все же не удовлетворяли Шпитальского. Он заметил сыну, что ему, имеющему такого отца, необходимо более серьезно заняться физической химией, тем более, — прибавил он, — что вам предстоит в будущем найти об’яснение с теоретической точки зрения значения открытых вашим отцом реакции вытеснения металлов из растворов их солей водородом под давлением.