Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2
Шрифт:
J
«Было время голодное и холодное, но такого подлого времени, какое мы переживаем теперь, никогда не было, и едва ли в будущем может произойти какое-либо улучшение».
Через месяц после этого свидания со мной Иоффе покончил свою жизнь самоубийством. После его смерти осталось письмо к партии, которое большевики, конечно, не опубликовали, но его копия ходила по рукам; оно содержало сильный обвинительный акт по поводу многих поступков большевиков и неправильности взятой ими генеральной линии. Уже в то время влияние Сталина на политику партии начало сказываться, и политические дни Троцкого были уже сочтены. Что сказал бы Иоффе теперь, когда ему пришлось бы по всем вероятиям разделять участь всех его товарищей по партии и быть обвиненным в измене народному делу и в шпионаже в пользу фашистских стран!
В виду больших кредитов, отпущенных Германским правительством, Торгпредство в Берлине нуждалось в специалистах, — в особенности по химической промышленности. Главное Химическое
Для уточнения заказов Торгпредства на кредиты отпущенные германским правительством для СССР, все время были командируемы инженеры и профессора от различных учреждений. От Главного Химического Управления были командированы очень способный химический инженер, служащий в тресте Основной Химической Промышленности (фамилии точно не помню) и профессор Московского Технического Училища Лукьянов. Они находились все время в контакте с Мозером. Когда они вернулись в Москву, то оба были арестованы будто бы за то, что они взяли взятки от немецких заводчиков. Лукьянов, несмотря на то, что страдал туберкулезом легких, был сослан в Соловки, где просидел продолжительное время; как ходили слухи, для него там была устроена маленькая лаборатория. Потом он был освобожден и возвратился к педагогической деятельности.
В виду подобных обвинений, пред’явленных инженерам, командированным в помощь Мозеру, у советского правительства явилось сильное подозрение в причастности к подобным деяниям и самого Мозера. Поэтому ГПУ решило вызвать Мозера обратно в СССР, но эту операцию оно стало производить очень тонко. Мозеру было предложено приехать в Москву на 3 недели для доклада о всех заказах; воспользовавшись моим пребыванием в Берлине, меня просили уговорить Мозера приехать. Я очень добросовестно уговаривал Мозера; тоже самое проделывал и начальник Химторга (который в свое время сильно настаивал на командирование Мозера в Берлин, несмотря на мои протесты). Но Мозер отлично понимал, что после ареста инженеров, имевших с ним соприкосновение, его несомненно потянут к допросу и ему не миновать ареста. Он очень нервничал, но был стоек в своем решении и не исполнил приказания, мотивируя его невозможностью в данное время отлучиться из Берлина. Впоследствии, в 1923 году, когда были закончены и исполнены все заказы, Мозер снова отклонил приказание вернуться и сделался эмигрантом. Надо заметить, что его родители были немецкими гражданами, и Мозер после увольнения с советской службы отправился в Карлсруэ, гдр жили его родители; свое химическое образование он получил в Политехникуме в Карлсруэ и работал в лаборатории у проф. Габера; в этом городе у него было много друзей.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В СССР
1927 — 1930
ГЛАВА ПЕРВАЯ
СОЗДАНИЕ ИНСТИТУТА ВЫСОКИХ ДАВЛЕНИЙ
В непродолжительном времени после удаления меня из Президиума ВСНХ и из НТО я получил очень лестное для меня приглашение от фирмы Байерише Штикштофверке установить в их центральной лаборатории в Берлине научные работы по моему методу высоких давлений и по катализу. В этом приглашении указывался примерно годичный срок для моего пребывания в Германии и спрашивалось принципиальное соглашение, как мое, так и советского правительства. В случае положительного решения мне предлагалось приехать тотчас же в Берлин для окончательных переговоров. Письмо было подписано моим приятелем д-ром Никодем Коро, председателем этой компании. Меня очень тронуло это приглашение в особенности потому, что я не покровительствовал этой фирме, чтобы ей дали заказы на устройство цианамидного завода и способа поглощения окислов азота, образующихся при окислении аммиака воздухом в печах системы Франк и Каро.
Получив это приглашение, я подал рапорт Куйбышеву, испрашивая от него указаний, как я должен поступить в подобном случае. Куйбышев не сделал никаких возражений относительно моей поездки в Германию для указанной работы, но передал все дело своему заместителю Рухимовичу и предложил ему выяснить, на каких условиях будет происходить моя работа в Германии. По правде сказать, я не ожидал, что получу разрешение на работу вне СССР, но, вероятно, чтобы загладить неприятное впечатление от необ’яснимого удаления меня с высоких постов, которое создалось в различных кругах, как служебных, так и общественных, было решено сделать мне это приятное удовольствие. В разговоре с Рухимовичем было принципиально установлено, что я не могу отсутствовать целый год, а могу не более трех раз в год на сроки каждый раз около 1 месяцев совершать поездки для работы в Германии. Я со своей стороны добавил, что я соглашусь работать с этой фирмой только при условии, что все мои открытия и изобретения будут безвозмездно принадлежать СССР. Я получил разрешение поехать в Берлин на три недели для переговоров, о результатах которых должен был доложить Президиуму ВСНХ.
Уже в конце 1926 года, когда в значительной степени сократилась моя деятельность в Москве, я начал предпринимать шаги для создания специальной лаборатории для работ по катализу и по высоким давлениям. Моя маленькая лаборатория высоких давлений в Академии Наук, помещавшаяся частью! в моей квартире, частью во втором этаже того-же дома, не могла служить для правильной постановки и развития этой важной отрасли химической промышленности. В это время вопрос о перенесении лаборатории ГОНТИ на территорию Опытного Химического завода на Ватном Острове и об его слиянии с Институтом Прикладной Химии был решен окончательно и громадное здание приспособлялось для размещения отделов переносимого Института. В заседании правления Института по Прикладной Химии я убедил его членов в необходимости немедленно приступить к установлению работ под высокими давлениями и предложил свои услуги стать во главе этого дела и найти средства для получения необходимого оборудования. Для начала исследований я просил две-три комнаты в новом здании на Ватном Острове для себя и двух-трех сотрудников. Благодаря директору Института, академику |Курнакову, начальнику завода Б. К. Климову и другим членам правления было решено удовлетворить мою просьбу и со следующего года внести в смету также предполагаемые расходы по оборудованию новой лаборатории высоких давлений. Вот почему я считаю, что год 1927 надо считать за год основания Института
Высоких Давлений, который скоро получил самостоятельное существование, отделившись от Института по Прикладной Химии.
При слиянии ГОНТИ с Институтом Прикладной Химии я поднял вопрос о прекращении деятельности отдела порохов и взрывчатых веществ, который оставался в ГОНТИ после войны только потому, что Лаборатория взрывчатых веществ в Артиллерийской Академии и Лаборатория Морского Ведомства не функционировали надлежащим образом. Я предлагал перенести все оборудование Отдела порохов и взрывчатых веществ в Лабораторию» Артиллерийской Академии, где в то время заведующий лабораторией А. В. Сапожников приступил к развертыванию научно-технических работ по заданиям Главного Артиллерийского Управления. Я мотивировал это сосредоточение работ по взрывчатым веществам в военном ведомстве, потому что оно здесь будет находиться под контролем специалистов, между тем, как в НТО представлялось очень трудным осуществить этот контроль. Новая Коллегия НТО отнеслась сочувственно к моему предложению, но для окончательного решения предложило собрать в Ленинграде особое заседание и обсудить во всех деталях этот вопрос. На этом заседании было принято мое предложение и отдел взрывчатых веществ в ГИПХ’е был ликвидирован, а инвентарь и весь персонал передан в Артиллерийскую Академию.
В начале января 1927 года я получил окончательное разрешение вступить в переговоры с Компанией Bayerishe Stickstoff Werke. 20-го января я выехал из Москвы, предварительно уведомив телеграммой д-ра Н. Каро, что я получил разрешение от моего правительства начать совместную работу по установлению в их лаборатории иследований по методу высоких давлений. На вокзале я узнал, что с этим же поездом и в том же вагоне со мной едет, сначала в Берлин, а потом в Америку, Ю. J1. Пятаков. На вокзале собралось много народа, чтобы проводить Пятакова в дальнее и ответственное путешествие. Дружное «ура» провожало наш отходящий поезд. Пятаков пользовался доброю репутацией среди своих сослуживцев.
Когда поезд тронулся, то Пятаков был удивлен, увидев меня и сказал, что очень рад ехать со мной вместе и через некоторое время зайдет ко мне в купэ, в котором я был один; его сопровождал его личный секретарь, Москалев, очень преданный ему человек.
Пятаков пришел ко мне с бутылкой шампанского, которое ему было вручено на станции провожающими. Он спросил меня, по какому поводу я еду в Германию. Я об’ясиил цель моей поездки, и он вполне одобрил решение правительства предоставить мне возможность часть моего времени посвятить научной работе заграницей; тот ущерб, который может понести СССР от моего пребывания заграницей, может быть в значительной степени вознагражден приобретением мною новых сведений в науке и технике, которые впоследствии могут быть развиты и в нашей стране. Он мне только дал совет не продешевить свой труд и быть вообще осторожным при разговорах с капиталистами. Главной же темой нашего разговора было его устранение из Президиума ВСНХ, где он был, по моему глубокому убеждению, наиболее полезным работником. Его смелый характер, уменье сразу видеть слабые места в докладах, быстрое распознавание главного от второстепенного, таковы были главные достоинства этого большевистского деятеля в советской промышленности. Я не мог бы указать другого партийца, который мог бы с большей пользой заменить Пятакова на его посту в ВСНХ.