Жизнь Пи
Шрифт:
А перелом дрянной был – открытый, на правом бедре. Кость наружу торчала. Матрос визжал от боли. Мы вправили ему кость как могли и заботились о нем, кормили и поили. Но рана загноилась. Хоть мы и очищали ее каждый день, становилось только хуже. Скоро у него почернела и вздулась стопа.
А то, что случилось потом, – это кок затеял. Скотина он был. Помыкал нами как хотел. Нашептал нам, что гангрена пойдет выше и матрос умрет, если ногу не отрезать. Ничего сложного, ведь перелом в бедре, надо только разрезать мясо и наложить жгут. Этот мерзкий шепот у меня до сих пор в ушах стоит. Он, так и быть, спасет матроса, возьмет черную работу на себя, но мы должны будем крепко
Но он цеплялся за жизнь. Солнце взошло – а он так и не умер. Но и в себя толком не пришел – то очнется, то опять забудется. Матушка дала ему воды. А я вдруг заметил отрезанную ногу. У меня прямо дух перехватило. Вчера ее куда-то отпихнули в суете да так и забыли. За ночь из нее вытек сок, и она стала вроде как тоньше. Я взял спасательный жилет – вместо перчатки. И поднял эту жуткую ногу.
– Ты что делаешь? – встрепенулся кок.
– Хочу выбросить ее за борт, – ответил я.
– Ты что, сдурел? Мы ее используем как наживку. Для того все и затевалось.
Тут он живо захлопнул рот и отвернулся – сообразил небось, что сболтнул лишнего. Но слово не воробей.
– Для того и затевалось! – переспросила матушка. – Что вы имеете в виду?
Он прикинулся, что не слышит.
Матушка повысила голос:
– Вы хотите сказать, что мы отрезали бедному мальчику ногу не для того, чтобы его спасти, а чтобы получить наживку?
Но этот скот точно воды в рот набрал.
– Отвечайте же! – крикнула матушка.
Он вскинул глаза и впился в нее злобным взглядом, будто загнанный в угол зверь:
– Запасы кончаются, – рявкнул он. – Нужно больше еды, а не то мы все сдохнем.
– Да у нас запасов хоть отбавляй! – напустилась на него матушка. – И еды, и воды полно. Уж как-нибудь перебьемся на галетах, пока нас не разыщут. – Она схватила пластмассовую коробку, в которую мы сложили распечатанные упаковки галет. Вот так сюрприз! Почему она такая легкая? Мамина рука дрогнула, и в коробке затарахтели крошки – жалкие остатки вчерашнего изобилия. – Что это значит?! – Матушка сняла крышку. – Где галеты? Вчера была полная коробка!
Кок отвел глаза. И я тоже.
– Ты, эгоистичное чудовище! – взвизгнула матушка. – Так вот почему запасы у нас кончаются! Ты сожрал все один!
– Ему тоже перепало, – мотнул он головой в мою сторону. Матушка повернулась ко мне. Сердце у меня так и ухнуло в пятки.
– Писин!
– Это же было ночью, мама. Я даже не проснулся толком, а есть очень хотелось. Он дал мне галету. Я ее и съел, мне и в голову не пришло, что…
– Что, всего одну? – Кок издевательски хмыкнул. Пришел черед матушке отвести глаза. Гнев из нее так и вытек, словно в песок ушел. Не сказав больше ни слова, она вернулась к матросу.
Лучше б она рассердилась на меня. Лучше б наказала. Что угодно, лишь бы не это молчание. Я принялся сооружать для матроса подушку из спасательных жилетов – только бы побыть к матушке поближе.
– Прости меня, мама, – прошептал я, уже чуть не плача. – Прости…
Собравшись с духом, я взглянул матушке в лицо и увидел, что и у нее в глазах стоят слезы. Но на меня она не смотрела. Вглядывалась куда-то в прошлое, в дальние дали воспоминаний.
– Одни мы с тобой остались, Писин, совсем одни, – проговорила она таким тоном, что последняя надежда умерла во мне в тот миг безвозвратно. Никогда в жизни я еще не чувствовал такого одиночества. Мы ведь к тому времени уже две недели проболтались в этой шлюпке, а такое даром не проходит. Верить, что отец и Рави спаслись, с каждым днем было все труднее.
Когда мы обернулись, кок уже держал отрезанную ногу за лодыжку над водой – чтобы стекли остатки крови. Матушка прикрыла глаза матроса ладонью.
Умер он тихо – жизнь просто вытекла из него, как кровь из ноги. Кок живо его разделал. Из ноги наживки не вышло. Мясо уже совсем разложилось и не держалось на крючке: просто растворилось в воде, и дело с концом. Но у этого чудовища ничего зазря не пропадало. Он все нарезал на кусочки – и кожу, и внутренности, все до последнего дюйма. Даже гениталии. Покончив с туловищем, принялся за руки, а там и до второй ноги добрался. Мы с матушкой тряслись от ужаса. Мама кричала на кока:
– Чудовище! Как ты смеешь?! Где твоя человечность? У тебя что, совсем совести нет? Чем этот бедный мальчик перед тобой виноват? Ты чудовище! Чудовище!
Но кок в ответ только изрыгая грязную брань.
– Ты хоть лицо ему прикрой, ради Бога! – крикнула матушка.
Невыносимо было видеть это прекрасное лицо, такое благородное и безмятежное, на этом истерзанном теле. Кок, услыхав это, бросился к голове матроса и, прямо у нас на глазах, содрал с нее кожу – и волосы, и лицо. Нас с матушкой вырвало.
Покончив с разделкой, он вышвырнул скелет за борт. Очень скоро по всей шлюпке уже лежали и вялились на солнце полоски мяса и куски органов. Мы шарахались от них в ужасе. Старались на них не смотреть. Но от запаха деваться было некуда.
В следующий раз, когда кок подошел близко, матушка ударила его по лицу – наотмашь, тяжело, аж в воздухе зазвенело. Такого я от нее не ожидал – поразительный поступок. И геройский. Настоящий взрыв ярости и горя, скорби и отваги. Она это сделала в память того несчастного матроса. Чтобы спасти хоть остатки его достоинства.
Я застыл в изумлении. И кок тоже. Он стоял не шевелясь, ни слова ни говоря, – а матушка смотрела ему прямо в лицо. Я заметил, как он старается не встретиться с ней взглядом.
Мы разошлись по своим углам. Я держался рядом с матушкой. И разрывался между восторженным восхищением и малодушным страхом.
Матушка следила за ним в оба. И поймала-таки – через два дня. Сколько он ни осторожничал, а она все же заметила, как он подносит руку ко рту.
– Я все видела! – крикнула она. – Ты только что съел кусок! Ты говорил, это для наживки! Так я и знала. Ты – чудовище! Зверь! Как ты мог? Он же человек! Такой же, как ты!