Жизнь Пи
Шрифт:
Как же она ошибалась, если рассчитывала, что от этих слов он устыдится, выплюнет тот кусок и рассыпется в извинениях! Он продолжал жевать, как ни в чем не бывало. Хуже того, поднял голову и остаток вяленой полоски сунул в рот уже не таясь.
– Вроде свинины, – пробормотал он. Матушка отвернулась, яростно передернув плечами – жест негодования и омерзения. А он преспокойно сжевал еще одну полоску. – Вот уже и сил прибавилось, – добавил он и снова сосредоточился на рыбалке.
Мы держались на своей половине шлюпки, он – на своей. Удивительно, какие прочные стены воздвигает сила воли! Мы жили себе спокойно целыми днями, будто его и вовсе не было.
Но совсем не обращать на него внимания нельзя было. Да, он был скот – но скот практичный. Руки у него росли откуда надо, да и море он знал. И голова работала – будь здоров. Это он придумал построить плот, чтоб рыбачить было удобнее. Если мы сколько-то и продержались, то лишь благодаря ему. Я ему помогал как мог. Но он был страшно несдержанный – все время орал на меня и ругался.
Мы с матушкой от того матроса ни кусочка в рот не взяли, ни крошки, хоть и совсем ослабли от голода, – но тем, что кок выуживал, все же не брезговали. Матушка, за всю жизнь не попробовавшая мясного, заставила себя есть сырую рыбу и черепашье мясо. Тяжко ей пришлось. Отвращения она так и не одолела. А вот мне было проще: я быстро смекнул, что голод – лучшая приправа.
Когда жизнь дает тебе поблажку, невозможно не почувствовать хоть мало-мальскую симпатию к тому, кто отсрочил твой приговор. До чего же здорово было, когда кок втаскивал на борт черепаху или большущую корифену! Мы с матушкой улыбались до ушей, блаженное тепло разливалось в груди, и в шлюпке воцарялось перемирие – на много часов. Матушка с коком говорили вежливо, даже шутили. А если еще и закат выдавался красивый, такая жизнь начинала мне казаться почти что сносной. В такие минуты я смотрел на него – да-да! – с нежностью. С любовью. Я воображал, что мы друзья не разлей вода. Он был грубиян, даже в хорошем настроении, но мы даже перед самими собой делали вид, что ничего такого не замечаем. Он говорил, что в конце концов мы наткнемся на какой-нибудь остров. На это и была вся надежда. Мы все глаза проглядели, высматривая этот обетованный остров, – и все напрасно. А он, пользуясь случаем, воровал еду и воду.
Бескрайняя пустыня Тихого океана сомкнулась вокруг нас гигантской стеной. Я думал, нам уже никогда из-за нее не выбраться.
Он убил ее. Кок убил мою мать. Мы голодали. Я страшно ослаб. Не смог удержать черепаху. Из-за меня мы ее упустили.
Он ударил меня. Матушка ударила его. А он – ее. Она обернулась и крикнула: «Беги!» – и подтолкнула меня к плоту. Я прыгнул за борт. Думал, она прыгнет следом. Я плюхнулся в воду. Вскарабкался на плот. Они дрались. Я ничего не мог – только смотреть. Моя мать дралась с мужчиной. Злобным и мускулистым. Он схватил ее за руку и выкрутил запястье. Матушка вскрикнула и упала. Он склонился над ней. Сверкнул нож. Нож поднялся. Опустился. Опять взлетел – красный от крови. Опять опустился и поднялся, и еще, и еще. Матушку я не видел. Она лежала на дне шлюпки. Я видел только его. Наконец он прекратил это. Поднял голову, взглянул на меня. И швырнул в меня чем-то. Струя крови ударила мне в лицо. Никакой бич не хлестнул бы больнее. Я держал в руках мамину голову. Я разжал руки. Она пошла ко дну в облаке крови, и коса тянулась за ней, как хвост. Рыбы ринулись на глубину, пытаясь догнать ее, но еще быстрее наперерез ей метнулась длинная серая тень акулы – и голова исчезла. Я разогнулся. Его не было видно. Он прятался на дне шлюпки. Но потом показался-таки – чтобы выбросить мамино тело за борт. Рот у него был в крови. Вода забурлила от рыб.
Остаток дня и всю ночь я просидел на плоту, не спуская с него глаз. Мы ни словом не перемолвились. Он запросто мог бы обрезать веревку и от меня отделаться. Но – нет. Я оставался с ним – как живой укор совести.
Утром я подтянул плот к шлюпке – прямо у него на глазах. Я был совсем без сил. Он ничего не сказал. Я держался спокойно. Он поймал черепаху. Дал мне напиться ее крови. Потом разделал ее и положил для меня на среднюю банку лучшие куски. Я поел.
Потом мы схватились, и я его убил. На лице его не отражалось ничего – ни отчаяния, ни гнева, ни страха, ни боли. Он сдался. Он позволил себя убить, хоть и не без борьбы. Он понял, что зашел слишком далеко – даже по своим скотским стандартам. Он зашел слишком далеко и не хотел больше жить после этого. Но вины за собой не признал. Ну почему нам так трудно свернуть с пути зла?
Нож все это время лежал на виду – там же, на средней банке. Мы оба это знали. Он мог бы сам его взять – с самого начала. Он же сам его туда и положил. Я схватил нож. Ударил его в живот. Он скривился, но не упал. Я выдернул нож и ударил еще раз. Полилась кровь. Но он все стоял. Только голову приподнял – и посмотрел мне прямо в глаза. Может, он хотел этим что-то сказать? Думаю, да, – и я его правильно понял. Я ткнул его ножом в горло, у кадыка. И он сразу рухнул как подкошенный. И умер. Без единого слова. Не было никаких предсмертных речей. Только кашлянул кровью – и все. Чудовищная сила инерции у ножа: стоит ему прийти в движение – уже не остановишь. Я все бил и бил его этим ножом. Боль в потрескавшихся ладонях унялась от его крови. С сердцем я долго возился: столько всяких трубок пришлось перерезать, чтобы его наконец вытащить! Но оно того стоило – оказалось куда вкуснее черепах. Я и печень съел. И срезал здоровенные куски мяса.
Он был настоящий злодей. Но куда хуже другое: он столкнулся со злом во мне – с эгоизмом, гневом, жестокостью. Теперь мне с этим жить – и никуда от этого не деться.
Пришло время одиночества. Я обратился к Богу. И выжил.
[Долгая пауза.]
– Ну, что? Так лучше? Есть тут такое, во что вам трудно поверить? Или опять хотите, чтобы я что-нибудь изменил?
Г-н Чиба: – Какая жуткая история.
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: – А вы заметили, что и у зебры была сломанная нога, и у этого тайваньского матроса!
– Не-ет…
– А гиена отгрызла зебре ногу точь-в-точь, как этот кок отрезал ногу матросу.
– Ох-х-х… Окамото-сан, и как вы только все замечаете?!
– А тот слепой француз из другой шлюпки – помнится, он сознался, что убил мужчину и женщину.
– Да, точно.
– А кок убил матроса и мать мальчишки?! – Вот это да! – Много общего у этих историй.
– Значит, тайваньский матрос – это зебра, мать – орангутан, а кок… а кок – гиена. Выходит, что сам он – тигр!
– Да. Тигр убил гиену – и того слепого француза. Точь-в-точь, как он убил кока.
Пи Патель: – У вас не найдется еще шоколадки?
Г-н Чиба: – Сейчас. Вот!
– Спасибо.
Г-н Чиба: – Но что же все это значит, Окамото-сан!
– Понятия не имею.
– А остров? И кто такие сурикаты?
– Не знаю..
– А эти зубы? Чьи же зубы он нашел на дереве?..
– Не знаю. Что я, по-вашему, в голове у этого мальчишки сижу?
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: – Извините меня за навязчивость, но все-таки… не говорил ли кок чего-нибудь о том, как затонул «Цимцум»?
– В этой другой истории?