Жизнь-река
Шрифт:
И все те, кого не помню ни по имени, ни по фамилии, зато помню их внешности, доброе ко мне отношение. Одной из таких была молоденькая, удивительно спокойная, интеллигентная и очень миловидная учительница русского языка и литературы. Когда я жил у бабы Анны, она рано утром заходила ко мне и поднимала с постели.
— Гена! Вставай! Пора в школу!
Жаль, ни имени её, ни фамилии не помню…
В полночный час, на таёжном берегу, за тысячу километров от Новосибирска, среди безлюдных обских просторов громко произношу я имена своих учителей! Не за юбилейным столом, не на учительской конференции в дежурном списке названы они. На диком плёсе, согреваясь чаем, с теплотой и любовью вспоминаю о вас, дорогие мои! Кто жив — тому здоровья и всех благ! Кто покинул беспокойный мир — тому земля пухом и светлая память! Спасибо вам! И если я в эти минуты сижу у костра, занятый благообразными мыслями, без дурных помыслов, с чистой совестью и спокойной душой — это ваша заслуга, дорогие учителя. Безмерная вам моя благодарность!
Моё благоговейное, трепетное отношение к учителям осталось на всю жизнь. Учитель для меня — человек не от мира сего. В школьные годы представить не мог, что он ест, пьёт, спит, ходит в туалет, моется в бане, ходит там нагишом. Он же — Учитель!
Уважение к школьным учителям не омрачила даже характеристика, выданная мне классным руководителем Людмилой Викторовной Кудрявцевой. Какую заслужил — такую и получил! Нечаянно ушибленная мною метательным диском «химоза» выдала мне характеристику, годную разве что в исправительно–трудовую колонию. Да и в ту, пожалуй, не приняли бы. «Не уравновешенный, не серьёзный, не усидчивый, не сдержанный, не аккуратный, не самостоятельный, не дисциплинированный, не добросовестный, не воспитанный, не искренний, не честный, не ответственный…».
Сколько злобы, ненависти, мщения в тех «не…». Получи, мерзавец, за больную грудь, ушибленную диском!
А я не обижаюсь. С годами–то дошло до меня, каково ей было!
Простите, Людмила Викторовна! Дурак был, глупый. Валентность так и не понял. Зато в жизни многое понял, потому и прошу простить меня. Ваша принципиально–объективная оценка моих моральных качеств повлияла на мою судьбу. А, стало быть, и на судьбы других людей. Ведь я уже говорил: всё взаимосвязано. От поступка одного человека меняется жизнь многих. Одни рождаются. Других, напротив, вообще может не быть. Так и тот тетрадный лист с вашей подписью и школьной печатью решил не только мою судьбу. Стал бы я офицером — и повлиял бы на чьи–то жизни. Не стал — всё у них по–другому пошло. Быть может, такой же невзрачный листок когда–то решил судьбы во всём мире. Родился враг человечества Гитлер. А мог и не родиться.
А у меня хватило ума после окончания десятилетки явиться с той характеристикой в военкомат!
— Хочу в военно–морское училище, — заявил я.
— Похвально, молодой человек, — принимая документы, сказал майор, неторопливо помешивая ложечкой чай в стакане. — Однако, где вы были раньше? И с какой печки упали? Кандидаты во все училища уже отправлены. Ещё с зимы парни в них готовились. Осталась заявка с Уссурийского автомобильного… Поедете?
Я пожал плечами. Прощай, море! Автомобильное никогда и в голову не приходило. Но так хочется быть офицером!
— А что делать? — вздохнул я горестно. Поеду.
— Проходи на медкомиссию.
Пока я раздевался, майор просматривал документы. Нахмурился, заглянув в аттестат, а когда стал читать характеристику, брови майора приподняли фуражку на лбу. Он поперхнулся чаем, откашлялся. Что–то прошептал председателю медкомиссии, разбиравшей на столе бумаги. Я пал духом: моя песенка спета. Мечта об офицерских погонах стала лёгким дымком, в один миг развеянным налетевшим ветерком.
— Приляг. Встань. Ещё приляг… Дыши… Не дыши. Присядь. Встань. На сердце не жалуетесь? Нет? Странно…
Повертела меня врач, послушала… Отводя глаза в сторону, объявила жестокий приговор:
— Шумы в сердце, недостаточность митрального клапана. Не годен к военной службе.
Слова врача обрушились на меня ударом грома в ясный день. Слёзы обильно полились из моих глаз. Майор не выдержал, растроганно посочувствовал:
— Ладно, не переживай… В военной службе мёду мало… Тем более, в автомобильной… В мороз минус тридцать в моторе копаться! И куда тебе с плохим здоровьем? И с такой характеристикой? С тройками в аттестате? Предлагаю в техникум по направлению военкомата. Поступление вне конкурса. В радиотехнический, радиосвязи, в сельхозмашиностроения. Ну, так как? Согласен?
Размазывая кулаками слёзы по лицу, я мотнул головой.
По своему недалёкому разумению размышлял так: «Математику знаю плохо, а в первых двух техникумах ещё и физика. В машиностроительном легче будет учиться».
Взял направление, поехал в Новосибирск. Мать дала двадцать пять рублей на дорогу. После реформы 1961-го года — два рубля пятьдесят копеек. Применительно к нынешним временам — два доллара пятьдесят центов. Гроши, одним словом. Я решил сэкономить их и доехать до города на тормозной площадке товарного вагона. На станции Инская охранники сняли меня с поезда, привели в караулку, обыскали карманы, нашли четвертную.
— Плати штраф, а то в милицию сдадим, — пригрозили мне.
— Сколько?
— Двадцать пять!
— Дяденьки, а как мне целую неделю жить? — заканючил я.
— В милицию захотел? — схватился за телефон охранник.
— Не надо в милицию! Заберите деньги.
Отдал жлобам свои крохи и пешком поплёлся из Инской в Новосибирск. Подавитесь, гады, моими копейками! Чтоб несчастные гроши, взятые матерью в долг у соседей, встали бы вам, сволочам, поперёк глотки!
Издохли они давно. Сгнили. Не спасли их от червей мои деньги.
До площади Станиславского мне бы не дойти, если бы не закалка трёхлетней ходьбы в школу из Боровлянки в Васино.
На Коммунальном мосту собака–овчарка металась. Рослая, красивая, без намордника. От хозяина отбилась. Жаль мне её стало. Собьют машины или трамвай. Выдернул брючный ремень, взял овчарку на поводок. Веду по тротуару. Куда — сам не знаю. Перешли мост. На «Горской», справа от моста, какой–то пьяный мужчина в синей майке высунулся из ворот частного дома.
— Продай собаку, парень.
— Купи!
— Сколько просишь?
— Двадцать пять!
— Дорого! Да, ладно… Всё равно пропью, — отсчитывая смятые бумажки и шатаясь, бормотал мужчина. — Держи, приятель! Как звать пса? Тузик? Шарик? Дружок?
— Джульбарс! — с обидой за породистую собаку, ответил я, испытывая неприязнь к её новому хозяину, сожалея, что не могу оставить овчарку себе.
— Хорошая кличка… Пошли, Джульбарс! Теперь здесь твой дом.
Довольный, что не только спас собаку от голода и смерти под колёсами, но ещё и выручил за неё деньги, я, наконец–то, добрался до общежития техникума сельхозмашиностроения. В двухэтажном деревянном доме, тёмном и мрачном, на переулке Станиславского работала приёмная комиссия. Там же абитуриенты сдавали вступительные экзамены.