Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Нет, не могу согласиться с тобой, Алекса. Для нашего государства, особенно для чиновников, я – никто, так себе, актеришка, имеющий деньги и некоторый успех у праздной публики, не более того. А у меня дети, я хочу, чтоб у них была собственность, земля своя. Да и я не вечно же буду на подмостках, захочется мне отдохнуть от суеты, от чужих завистливых взглядов, липких и беззастенчивых, за свои деньги желающих не только слушать, но и в душу залезать к тому, кому они заплатили. Нет, Алекса, я купил землю, Костенька Коровин спроектировал мне большой дом, куда поместится все мое семейство.
– Ты ждешь прибавления-то когда? – вспомнил Горький.
– Да уж скоро, в сентябре, врачи говорят.
Весь этот разговор Стасов внимательно слушал, поглядывая то на одного, то на другого,
– Где-то мелькнуло, в газетах, не помню в какой, что вы оба были на похоронах Чехова. Чуть ли не скандал произошел то ли во время похорон, то ли после.
– Грустно становится, больно на душе, что в таком возрасте уходит от нас такой замечательный человек и писатель, – просто сказал Федор Иванович. – Самая тяжкая утрата за последнее время. Удивительные мы люди, русские. Умер талантливейший человек, идет со слезами на глазах Ольга Леонардовна, знаменитая актриса, конечно, но прежде всего перед нами вдова, потерявшая самого, может, близкого человека, а сзади нее идут и судачат о ней, плохо или хорошо она играет на сцене, плохо или нормально одета она для похорон. Кошмар какой-то… Как будто на прогулке… Сколько она получает за выступление в театре… Мы с Алексой рядом шли и не переставали удивляться, а потом и сами попали под наблюдение и пересуды собравшихся на похороны как на прогулку в выходной день. Так хотелось врезать кому-нибудь из этих… Но нельзя! Мораль не позволяет…
– Федор-то деликатничал, а я после того, как вышли с кладбища и сели на лошадь, увидел, что нас окружила толпа, улыбалась и, разинув рот, смотрела на нас. И никому не пришло в голову, что это просто бесстыдно, лишь один кто-то крикнул: «Господа! Уйдите же! Это неприлично!» Толпа, конечно, не ушла. Я уж хотел просто палкой кого-нибудь огреть, так было тяжко на душе. Понимаете, Владимир Васильевич, Федор просто заплакал и стал ругаться: «И для этой сволочи он жил, и для нее он работал, учил, упрекал».
– Терпение лопнуло… Хороним дорогого нам человека, а тут же, за твоей спиной, идут люди и обсуждают, похудел Горький и похож ли он на свои фотопортреты… А у Шаляпина смешное пальто и шляпа обрызгана грязью; говорили, что напрасно я, Федор Шаляпин, ношу сапоги, что я похож на пастора и зря подстриг волосы, говорили, в какой трактир лучше пойти после похорон, а может, не в трактир, а к знакомым, там можно вкуснее поесть и побольше выпить за чужие денежки… Какое-то подавляющее равнодушие, какая-то незыблемая, каменная пошлость, и – представляете – даже улыбались, как будто на каком-нибудь веселом празднике со скоморохами.
– Федор все точно говорит, вспоминая этот тяжкий для нас день. До сих пор на душе – гадко, кажется мне, что вымазали меня какой-то липкой, скверно пахучей грязью, толстым слоем облепившей и мозг и сердце. Чехов был чудным человеком, прекрасным писателем, всю свою жизнь он боролся против пошлости, всюду находил ее, освещая ее гнилые пятна мягким, укоризненным светом… И можете себе представить мое возмущение, когда я узнал, что тело его было привезено в вагоне для перевозки свежих устриц, а похоронен он рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. Я готов был выть и драться от негодования и злобы, ведь из Петербурга я ехал в Москву тем же поездом, вблизи того вагона, где был и гроб с телом Чехова… Ужасное впечатление осталось от этих похорон, Владимир Васильевич, лучше бы увидеть десяток искренне любивших его людей, чем вот такую публику, слившуюся для меня в одну густую, жирную тучу торжествующей пошлости.
– Трудно быть выше всех на целую голову, – задумчиво произнес Стасов слова, которые давно уж ему приходили в голову. – Сразу видно, что ты думаешь, как выглядишь в тот или иной момент своей жизни. Мне тоже было трудно… Страшно становится, когда узнаешь, что умирает человек в таком возрасте, если он к тому же полон творческих замыслов. Сочувствую вам и понимаю ваше состояние. Он и половину не сделал того, что ему предназначено судьбой. Прекрасный человек, говорите? Может быть, как-то не пришлось с ним близко познакомиться. А вот как писатель он меня разочаровал, скажу вам откровенно, как всегда и несмотря ни на что. Несколько лет тому назад мы познакомились с ним у Анны Михайловны Евреиновой, женщины довольно примечательной во всех отношениях, она и редактор «Северного вестника», и первая женщина в России, получившая степень доктора прав. Вот тогда-то Чехов мне и сказал: «Я самый искренний и верный ваш почитатель!» Но что мне в этом, когда мне он так мало нравился…
– Может, вы читали только ранние его сочинения? – спросил Горький.
– Да нет, Алексей Максимович, в прошлом году так уж получилось, что я решил проверить свое отношение к нему как писателю. Много времени ухлопал на чтение его произведений, читал я его после тяжкого трудового дня, чтобы передохнуть. И действительно, эти сочинения не утомят, читаешь и так легко идет, как по маслу, ни на чем не остановишься и не запнешься, все так и скользит, и едет, точь-в-точь на колесиках, мило, приятно, – так и проезжает, и уезжает, все мимо и мимо, ничего не остается, прочитал несколько страниц без труда, без забот, но и без малейшего осадка. Словно разбавленное молоко выпил. Прочитаешь, повернешься на левый бок, задуешь свечку, а в душе ничего не остается. Нет, это не мой писатель… А вот ваш друг Леонид Андреев пленил меня своими пронзительными рассказами. И как все-таки странно бывает, года три-четыре тому назад прочитал я что-то у Андреева, так он мне не понравился, ну, думаю, еще один писатель появился, какого буду презирать, а тут как-то взялся и прочитал. И просто сделал для себя открытие большого, крупного, просто великого писателя. Конечно, он в сто тысяч раз ниже Льва Толстого, но как писатели оба они принадлежат к одной и той же категории.
Горький и Шаляпин весело переглянулись, а Стасов, увлеченный своими мыслями, азартно продолжал:
– Вот мы привыкли считать, что у нас много талантов. И действительно, талантов много, то милых, то красивых, то даже сильных, но как все они слабы умом и духом!!! Пушкин – великий талант по форме, языку, скульптуре и краскам, но консерватор, ординарен, слишком недалек по мыслям, и в этом главная его слабость. Или возьмем Лермонтова. Кто же спорит, великий талант, но слабость та же: немощен по мысли и духу, совершенное дитя в этом смысле. А Гоголь? Великий скульптор и живописец, наблюдателен, постигает глубины человеческой природы и поведения, но ограниченность его все та же. Ну Тургенев – это красивый дамский писатель, ничтожный по содержанию, даже в «Отцах и детях». Достоевский – ретроград и ханжа. Островский – ограниченный купец или мещанин. Один Грибоедов выше их всех по мысли и по духу, но все еще европеец по настроению, не выше. Только Герцен и Лев Толстой – выше их всех и по мысли, и по способности понимания… И вдруг – этот ваш Леонид Андреев. Конечно, еще во многом слабый, еще немощный и даже безобразный иногда, но, однако ж, он в сто раз выше Короленко и Чехова, не говоря уж о других.
– Только что опубликована его замечательная повесть «Жизнь Василия Фивейского», я читал ее в рукописи, некоторые страницы так сильно написаны, что я просто не мог удержаться от слез, так жалко становилось отца Василия. А что вас особенно восхитило в Леониде Андрееве? – спросил Федор Иванович.
– «Рассказ о Сергее Петровиче», это что-то невероятное для русского. Этот «Сергей Петрович» – нечто вполне достойное встать рядом с лучшими сочинениями Мопассана, такими, как «На водах» и «Бесполезная красота». В России так никто из авторов не писал и не думал.
– А «В тумане», «Молчание», «Смех», «Стена»? – спросил ревниво Горький.
– Нет, Алексей Максимович, это никуда не годится; то, что нравится большинству публики, меня оставляет холодным. Это та же самая история, что и с Глинкой, и Львом Толстым и другими крупными людьми: публика вечно любит у них то, что у них послабее и поординарнее… А вот у Леонида Андреева есть еще одна чудная вещь: это «Петька на даче».
Горький, увидев юных Маршака и Герцовского, сказал:
– Простите меня, я вас покину пока, мне надо поговорить с вашими молодыми друзьями, Владимир Васильевич. Что-то есть в них притягательное.