Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Горький ушел, и Стасов почувствовал, что настал наконец тот миг, когда он полностью может наслаждаться беседой со своим любимцем, к которому у него тут же возникло много вопросов.
– А что ж вы, Федор Иванович, ничего не говорите про Италию? Как она встретила вас? Знаю, что успешные ваши выступления покорили итальянцев вновь. Но где подробности? Ничего не знаю про это, я не могу перенести такой неизвестности, вы сами понимаете.
При этих словах Шаляпин широко улыбался, зная, что Стасов будет настойчив до тех пор, пока не удовлетворит своего безмерного любопытства, и стал подробно рассказывать о своей недавней поездке в Милан и о своих выступлениях в «Ла Скала».
– Меня пригласили не только петь, но и поставить «Фауста». И в этом, я считал, заключается главная моя трудность, так как этими делами я никогда не занимался здесь. Но всегда
Стасов вопросительно посмотрел на него и обеспокоенно покачал головой.
– Да подвернул чуток во время спектакля, а нога и распухла. Но ничего, все прошло… Дорогой мой, ради Бога, прошу я его, как можно скорее приезжайте ко мне и покажите хоть какой-нибудь рисуночек Мефисто. Ну, как вы думаете? Через три дня мне отправляться в Италию, а ничего нет. А мне ужасно хотелось с ним переговорить, хотя бы на словах примерить костюм, дать путные объяснения портному. Ведь эскизы – это ж не костюм еще. Отчаянию моему не было конца.
– А раньше-то о чем вы думали, Федор Иванович? – строго сказал Стасов. – Ведь год почти прошел, как вы получили приглашение.
– О-о, не ругайте меня, Владимир Васильевич! Если б вы знали, как терзают меня своими приглашениями то туда, то сюда, просто хоть разорвись, а будь во всех этих местах. Головин-то, конечно, не подвел, тут же приехал, привез эскизы, подробно рассказал он, как делать костюмы, какую материю и какие краски употребить. Поговорили о моем гриме… А вот Коровин привез свои эскизы в последнюю, можно сказать, минуту.
Стасов всплеснул руками, словно бы осуждая неверных товарищей, на которых положился Федор Иванович:
– Да-a, Федор Иванович, странный мы, русские, народ, все в последнюю минуту, все в последнюю минуту, нет, чтоб…
– Нет, нет! Вы правы, такие уж мы… Но успокоило меня то, что итальянцы оказались и вовсе необязательными: я им передал эскизы, они пообещали сделать. А пока мы репетировали, выяснилось, что костюмы приготовить они не успевают, отговорившись тем, что не было достаточного времени, поздно я им передал эскизы. Я был страшно недоволен, огорчен, думал даже разорвать контракт, но итальянцы, такие славные ребята, бросились все уговаривать меня, убеждать, что костюмы будут соответствовать эпохе, будут красивы и художественны. Ну, убедили, поверил. А когда поставили декорации, то я ужаснулся увиденному, и вы поняли бы мое удивление – декорации были олеографического стиля по тонам и письму. Я был возмущен до глубины души. Как же так? Вы пригласили меня ставить оперу, я заказал эскизы декораций и костюмов тем художникам, которых люблю и которым верю, они выполнили эту работу превосходно, осталось только по их эскизам написать декорации и сшить костюмы. И что же? Отказываюсь ставить свое имя как постановщика. Ну, Владимир Васильевич, вы знаете итальянцев, подняли такой шум, гам, уговаривая меня, что декорации превосходно сделаны, а директор произнес такую извинительную речь, что мне ничего не оставалось, как пойти на попятную. Оказалось, что художники-декораторы театра обиделись на директора, предложившего им писать декорации по чужим эскизам, хотели даже отказаться от службы в театре, заявив, что «мы, мол, видали виды и писали декорации в самых лучших театрах Европы». Ох, как я рассвирепел! Жалкие мещанишки, бедняги, верующие, что ничего не может быть лучше, чем все театры Европы.
– Ну и что?
– А что делать, Владимир Васильевич? Пришлось петь в таких «конфетках». Хорошо, что милый Саша Головин успел сделать мой костюм, который положительно произвел большое впечатление на итальянцев.
– А вы что? Возили с собой свой костюм?
– Я давно понял, что свой костюм нужно иметь всегда при себе. То багаж вовремя не придет, то потеряют… Нет, я уж решил свой костюм иметь всегда при себе, а то постоянно возникают недоразумения. Плохо только, что я не показал замечательные декорации милого Кости Коровина.
– А нужно ли?
– Как еще было нужно! Так нужно! Я знаю, Владимир Васильевич, вы недолюбливаете моих друзей-художников…
– Ну почему же! Люблю Репина, Серова,
– Посмотрел я первые репетиции, Владимир Васильевич, и ужаснулся: как стояли столбами на сцене несколько лет тому назад, так и стоят, лишь голоса хорошие. Никакого движения на сцене, как будто опера идет в концертном исполнении. А уж о чувствах, переживаниях и говорить не приходится. Боюсь, что некоторые участники имени Гёте не слышали, настолько они невежественны. А что не читали его «Фауста», и сомнений не возникало, знают слова своей роли, споют, и все… Ох и намучился я с ними. Знал ведь, что от итальянских артистов не надо ждать чего-нибудь глубокого, но все-таки был ужасно раздосадован, увидев и услышав их на первых же репетициях. Голоса хорошие, но играть свою роль на сцене совершенно не умеют. Актеров и хористов я, как мог за столь короткое время, намуштровал, так что все-таки «Фауст» в смысле движений был очень хорош, но не более. И как они меня благодарили, почувствовав, что спектакль можно сделать живым действом, более ярким. И в этом отношении итальянцы резко отличаются от наших артистов, петербургских и московских, которые, что им ни посоветуй, даже дельное и нужное для общего спектакля, тут же обижаются, говоря, что Шаляпин пришел учить их. А как же не учить, если элементарных правил театра не соблюдают. Скучно ведь на оперной сцене, если не играть свою роль, а лишь петь те или иные фразы.
– Что-то, Федор Иванович, вы о себе ничего не расскажете. Все об итальянцах…
– Все мои спектакли прошли с огромным успехом. И сами понимаете, Владимир Васильевич, почему. Ведь Италия стольких слышала Мефистофелей, но чуть ли не все они были похожи один на другого: по сцене мечется этакий невыразительный чертенок с бородкой и усами, устраивающий для них какие-то дурацкие фокусы, а тут перед ними предстал совсем неожиданный Мефистофель, да еще в таком изумительном по красоте костюме, в необычном гриме, да и голос, надеюсь, ничуть не хуже моих предшественников… К тому же все были уверены, что в сцене с крестами я, как и все мои предшественники, буду глотать шпагу, а я показал нм мою мимическую сцену с крестами так, что они не выдержали и закричали «Браво!». Признаюсь, это «Браво!» за мимическую сцену меня очень удовлетворило, ибо за тринадцать лет, что я пою Мефистофеля, оно было первое и, думается мне, самое верное. Как-нибудь я сыграю эту сцену и на нашей сцене, так что вы увидите, – добавил Шаляпин, заметив, что Стасов хочет попросить его показать эту сцену.
– Прекрасно, Федор Иванович, прекрасно, а то какой-то пробел был у меня, знал, конечно, что вы выступили успешно, но успех для вас – дело обычное…
– Не скажите, Владимир Васильевич, каждое выступление сейчас – целая драма для меня. Да ведь вот в Новом летнем театре, в «Олимпии», на Бассейной, вы ж были там позавчера на «Борисе», вроде бы несомненный успех, аплодисменты, крики, подношения, вы видели, тут никого нельзя обмануть… Но как противно выступать в таком ансамбле, если б вы знали, с таким оркестром, где все шатается, с таким дирижером, который не может справиться с музыкантами, с таким хором… Я уж хотел бросить все и уехать… Невозможно исполнять такую партию, как Борис, когда то и дело слышишь фальшь… Тут надо сосредоточиться, настроить душу свою, чтоб именно она пела и страдала, а не только издавала холодные звуки своим голосом… И как раз в тот момент, когда я выхожу на сцену, кто-то убегает или отстает в оркестре… Или, что еще хуже, лишь фальшивые нотки в хоре… Какую силу надо иметь, чтоб овладеть собой, чтоб не сорваться в этот миг… Я ж живу на сцене, душой и телом я перевоплощаюсь, мне трудно играть на сцене умирающего в таком яростном состоянии.
– Понимаю, ох как понимаю вас, Федор Иванович, и сочувствую. А что ж в Милане? Какой же непорядок?
– Там-то хуже! Здесь хоть все свои. Знаю, что могут сыграть хорошо, но халтурят, а-а-а, мол, гастрольная поездка для заработка… К тому же после спектакля я могу пойти к баронам Стюарт, расслабиться, перекинуться в картишки, отвести душу и поругать наши дурацкие порядки, позволяющие преуспевать тем, кто того не заслуживает. А в Милане совсем другое дело. Никто не возражает, все улыбаются, извиняются, стараются понять тебя, твои стремления и желания, пытаются следовать твоим указаниям, но ничего из этого у многих из них не получается. Они просто не в состоянии: традиции так жестоко сковали все в театре, что они не могут разорвать эти стальные путы. Ничего нового они себе не позволяют…