Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Время шло… Горький и Стасов оживленно продолжали о чем-то говорить. Репин что-то рассказывал дамам. Все приготовления к обеду давно уже были закончены. А Федора Шаляпина все не было. Самые нетерпеливые уже начали поругивать его за легкомыслие, как неожиданно раздался крик Самуила Маршака:
– Едут! Едут!
Все бросились к своим местам: Маршак и Герцовский за подушкой с адресом, вся команда Стасова тоже очутилась на заранее спланированном месте. Все вышли за ворота как раз тогда, когда лошади остановились и из коляски первым выскочил Федор Иванович.
Шаляпин принял адрес, развернул его, начал торжественно читать. А вслед за ним подошли Александр Глазунов, Сигизмунд Блуменфельд и барон Стюарт. Обнимались, целовались, радостно переговаривались, а только чуть успокоились, как тут же Стасов громовым голосом пригласил всех к столу. «Не зря, видно, прозвали Владимира Васильевича Иерихонской трубой, – иронически подумал Горький, не совсем довольный теми комплиментами, которые бросил Стасов после чтения «Человека». За обедом разговаривали больше о пустяках, о погоде, о своих впечатлениях, сиюминутных и не оставляющих в душе никакого следа. Федор Иванович обрадовался, увидев обилие не только закусок, но и выпивки; Глазунов тут же начал разливать по рюмкам и фужерам; Горький и Репин были сдержанны в проявлении своих чувств за столом…
Обед подходил к концу, все были веселы, много смеялись шуткам и рассказам Федора Ивановича, иной раз успевал вставить словечко Владимир Васильевич, но за столом, конечно, царил Шаляпин.
– А у вас здесь хорошо! – Горький повернулся к Стасову: – Каким-то славным народом вы все тут окружены… Я хочу, чтобы Самуил Маршак почитал мне свои стихи, скажите ему, кстати, пусть и Герцовский присутствует при этом, ему мне тоже нужно кое-что сказать.
– Да, да, Алексей Максимович! Было бы превосходно, если б вы заинтересовались этими маленькими евреями, безусловно талантливыми, но уж очень они нуждаются в поддержке.
– Отлично! Мы так и сделаем…
Стасов, как старый орел, заинтересованно обозревал свое явно удавшееся застолье. «Как хорошо, что я вчера съездил за шампанским и ананасом в Петербург, здесь же ничего этого нет, было бы конфузно, ишь как легко и просто попивают Глазун и Феденька, – думал Владимир Васильевич, глядя, как одну за другой поглощают рюмки и фужеры с хересом, мадерой, венгерским, шампанским… – Как они оба молоды и талантливы… А Горький почти не пьет… Не знаю, плохо это или хорошо. По всему чувствуется, цельный и глубокий человек, настоящий революционер и писатель…»
– Алексей Максимович! Вот посмотрите на Шаляпина и Глазунова.
Горький молча кивнул, повернувшись в сторону тех, на кого указал Стасов, в ожидании продолжения интересного разговора налил себе в стакан отличного лафита.
– Недавно, полгода тому назад, оказался я на концерте памяти великого благотворителя и поклонника русской музыки Митрофана Петровича Беляева, скончавшегося в декабре прошлого года, играли Глазунов, Лядов, Римский-Корсаков, все было превосходно, я уж собрался уходить, но тут Елена Павловна, мать Александра Константиновича, так жестоко и неотступно пристала ко мне с требованием ехать к ним и ужинать, что мне ничего не оставалось, как согласиться… Были, понимаете, тосты, правда, без шампанского, в знак траура, сначала все было чинно, но потом начались объятия, поцелуи в губы с дамами, чоканья… А я сидел мрачный, ничто меня не могло расшевелить, даже от тоста отказался. Вспоминал, сколько арестованных в моей семье и сколько находятся под следствием… Соня Каверина арестована по политическому делу, она помогала моей племяннице Елене Дмитриевне… Так был погружен в свои размышления, что почти ничего не видел и не слышал, чувствуя, как наступает перелом в жизни моих близких, да и все остальное кругом мрачное и трагическое. И вот сидевший рядом со мной Римский-Корсаков, занятый разговором с дамой с другой стороны, неожиданно повернулся ко мне и сказал, глядя на Глазунова: «А знаете, что среди всех этих праздников, тостов, и поздравлений, и речей мутит и мучит меня по секрету, в тайне души, неотступно? Знаете? Я вам скажу сегодня. Вот посмотрите: вот этот, что сидит против вас двух и заложил себе салфетку за ворот рубашки и произносит такие чудесные, умные, хотя и коротенькие речи…» А это был Глазунов. И продолжал: «…Так вот он – последний между нами, и с ним кончается нынешняя русская музыка, русский новый период! Это ужасно!..» И знаете, Алексей Максимович, я просто похолодел от ужаса, таким трагическим голосом произнес Римлянин эти последние слова. Я удивился этой с его стороны неожиданной и непредвиденной выходке! Я поглядел на него – лицо у него было чисто трагическое! Я никогда не видел его в таком состоянии. И это на товарищеском, дружеском ужине… Понимаете! Как точно он угадал и мое состояние. И я ему признался, что давно так думаю, но не ожидал такие речи услышать от него. После такого признания я уже не мог молчать и в полный голос заговорил о том, что наболело на душе: искусство развивается как бы полосами – несколько лет несколько творцов заявляют о себе в искусстве, потом наступает полоса регресса творческого, все останавливается, все кончено, идем назад, наступают наконец потемки. Ясно, говорил, что передвижники кончили свой период, а вот музыканты еще нет, продолжают пока свой блистательный путь. Но нас не утешают успехи только музыкантов. Ну и что-то в этом духе. Ох, Алексей Максимович! Как теперь все скверно и как гадко, где бы то ни было, когда солнце «клонится к Западу»…
Столько грусти, тоски послышалось в последних словах Владимира Васильевича, что Горький, в сущности так же думающий, стал утешать Стасова, говоря, что не все еще потеряно, будет и на нашей улице праздник.
– Вот только когда видишь таких, как Шаляпин и Глазунов, начинаешь думать, что не пропадет Россия и не будет поглощена агрессивным Западом. Какое важное слово – Россия. Лишь в ранней молодости я часто упоминал это слово, потом меньше, а сейчас поминутно.
– И самое удивительное: огромную и великую страну избивают «маленькие» японцы… А Федор что-то растолстел, слышу, что он очень много говорит о себе; признак дурной. Это нужно предоставить другим.
– Он же артист, пусть говорит, ведь вся его жизнь посвящена сцене. Он и здесь играет, будто в театре. Такова ж его натура, – возразил Стасов, который просто не выносил и малейшей критики по адресу своего любимца.
– Да нет, я его не ругаю. Славная он душа все же, хотя успехи его портят, Владимир Васильевич, тут вы со мной не спорьте. Я тоже спорщик неуступчивый, а тут я убежден: успехи портят человека.
Стасов не стал возражать, тем более что гости начали вставать из-за стола, а ему так хотелось перехватить Федора Великого, покалякать с ним.
Не сразу, но это многоопытному Стасову удалось, и он увел в сад Федора Ивановича, вскоре к ним присоединился и Горький, тоже давно не видавший друга. И началась упоительная для всех сторон беседа.
– Владимир Васильевич! Я заметил, что вы хромаете чуть-чуть. Что случилось? Я еще об этом хотел спросить позавчера, когда вы заходили ко мне в уборную, но не успел: вы так расхваливали меня, что я растерялся и начал поносить своих партнеров, которые мне так много портят.
– Да уж, Федор Иванович, я не мог вас остановить, так вы всех ругали, и оркестр, и капельмейстера, даже на другой день хотели уехать в Москву и бросить эту оперу на Бассейной.
– И бранил, и сердился, и ругал всех! Насилу уговорили меня остаться в Петербурге… Невозможно работать в такой сборной труппе. Но все-таки, Владимир Васильевич, что-то вы чуть подволакиваете ногу, что раньше я не замечал, вы всегда ходили таким гоголем…
– Ах, Федор Иванович, старость, как говорят, не радость. Все лето собирался я в Ясную Поляну, давнишний мой приятель Лев Толстой месяца полтора прислал мне великолепное послание, приглашая к себе, но так много было работы, что я все время откладывал. И заработался… Погода была плохая, ужасно холодная и дождливая, о купанье нечего было и думать, а значит, и о прогулках… И как-то, в начале июля, сходя здесь после обеда в сад, я споткнулся наверху широкой нашей террасы, полетел сверху вниз и жестоко расшиб голову, плечи и руки. И представляете, лежал на земле и думал: пришел мой конец! Голова у ступенек и в песке, ноги позади, вверху по ступенькам, а сам не могу двинуть ни рукой, ни головой, ни ногой. Пытаюсь крикнуть, не получается, шип какой-то. Уж собрался с силами, заорал, выбежали мои, подняли меня, отнесли в дом, уложили в постель. Счастье мое, ничего не сломал, а вот хромать – хромаю, что-то все-таки нарушил в своем организме. Лед спас меня от всяких бед, а потом массаж. Сейчас-то я уже не замечаю, так иногда забываюсь и ногу-то подволакиваю. Спасибо, заметил, Федор Иванович. Скорее всего, в начале сентября поеду в Ясную Поляну, пока с делами-то управлюсь, раньше не успею. А что у вас, Феденька, ведь вижу вас последнее время все как бы на бегу. А так хотелось бы с вами побеседовать не спеша, никуда не торопясь.
– Ловлю вас на слове, Владимир Васильевич! Если в Ясную Поляну поехать вы можете, то почему ко мне в мое имение, которое я недавно купил, вы приехать не можете? А?
– Ругал тебя, Федор, и ругать буду за эту твою покупку, – заговорил сердито Горький. – Дурачина ты, Федор, связал себя по рукам, как говорится, и ногам. Из вольного орла, ничем не связанного с собственностью, ты превращаешься в домашнюю курицу. Уже приглашаешь, а сам, скорее всего, и кола не вбил, чтобы благоустроить жилище. Вот и Владимир Васильевич давно мог бы имение купить, но лет тридцать снимает в своей Старожиловке.