Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Но вот публика же оценила ваши новшества, – нетерпеливо перебил Шаляпина Владимир Васильевич.
– Публика – другое совсем. Она пришла отдыхать, получить удовольствие, публика не скована обручами привычных оперных шаблонов и штампов, как исполнители; она более открыта к новому, чутко откликается на все свежее и своеобразное…
Италия меня на руках носила, можно сказать, – продолжал Федор Иванович. – Почет и уважение, а приезжаю в Россию, показываю паспорт жандармам, они смотрят, и оказывается перед ними, несмотря на внешний барский вид, всего лишь выходец из крестьян. «Этот барин-то – из податного сословия», – думает какой-нибудь чин, и я не имею права голоса в России. Горький не понимает или делает вид, что не понимает, упрекая меня за покупку имения, но я твердо решил – так продолжаться не может, пусть хоть мои дети
– В моем возрасте, Федор Иванович, так далеко не заглядывают, могу только обещать, но полностью одобряю ваше желание выйти из податного сословия, самого многочисленного и самого бесправного. Может быть, ожидаемый манифест царский даст им большую волю, улучшит положение крестьян.
– Но кто знает, Владимир Васильевич, что будет в этом манифесте? И почему я должен зависеть от прихоти этих господ? Они приходят на мои спектакли и хлопают от восторга, но как только я снимаю царские одежды Бориса или Грозного, я становлюсь для них бесправным червяком, приписанным к податному сословию, не имеющему голоса.
И столько ярости послышалось в голосе Шаляпина, что Владимир Васильевич тут же перевел разговор на другую тему:
– Я слышал, что Большой театр репетирует «Жизнь за царя» без купюр, в авторской редакции. Какое впечатление от новой постановки? Ведь там должны быть свои жемчужины и перлы.
– Пока репетируют без меня. Ведь я последний раз в «Жизни за царя» пел еще в феврале, потом уехал в Италию, после гастролей лечился в чудном местечке Сальсомаджоре, в июне покупал имение у Коровина, в июле хоронил Чехова и тут же уехал в Кисловодск по приглашению Форкатти и моего несравненного Труффи… Там, в Кисловодске, антрепренер устроил бал под названием «Конкурс красоты» с призами, я и Тартаков были в числе членов жюри, часть сбора пошла на нужды раненых в этой ужасной войне. Никак не могу определить своего отношения к этой войне. Какое-то противоречие сидит во мне. Горький поносит всех и вся, говорит, что иной раз радуется нашим поражениям, царизм, значит, терпит поражение, пролетариату легче будет взять власть в свои руки, а я вижу раненых, читаю об убитых, и сердце наполняется болью. Как же так? Как можно радоваться?
– Да, битва под Ляояном дала еще много раненых и убитых, много убытков мы терпим от этой войны. И как можно радоваться в этом случае? Там, на войне, гибнут наши люди, молодые люди, наше будущее. Погиб мой замечательный друг Верещагин, великий русский художник, погиб талантливейший адмирал Макаров… И сколько талантов еще погибнет в этой проклятой войне.
– Горький говорит, что все прогнило, раз даже такую кроху, как Япония, не можем шапками закидать.
– Там были войска, меньше ста тысяч, а территория, сами знаете, огромная, от Читы до Владивостока и от Благовещенска до Порт-Артура. Да и после мобилизации уж очень медленно подходили наши войска к месту событий, по железной дороге слишком мало проходило, вот и терпим поражение за поражением. Зачем мы ввели войска в Маньчжурию, спрашивается? А все безобразовская клика.
Шаляпин недоуменно посмотрел на Стасова.
– A-а, Федор Иванович, не знаете вы нашей придворной жизни, а Теляковский не расскажет вам об этом. Лет пять тому назад, может шесть, возникло Русское лесопромышленное товарищество, во главе которого встали великий князь Александр Михайлович, статс-секретарь Безобразов, контр-адмирал Абаза, были там и крупные помещики, заинтересованные в сбыте своих товаров… Именно это товарищество и подталкивало государя и правительство к захвату Кореи и Маньчжурии. Министр Витте попытался им противодействовать, но в этой безобразовской клике был и Плеве; о покойниках не говорят плохо, но вреда он много принес. Вот эти деятели, в сущности, и развязали войну, чтобы скрыть свои финансовые злоупотребления. Ворье – вот кто подтолкнул нас к этой пропасти. Да и англичане способствовали возникновению этой войны, ох, коварный народ. Они с 1902 года, заключив договор, поддерживали Японию в ее захватнических планах. Десять лет тому назад она победила Китай, отобрала у него остров Тайвань, Пескадорские острова, захватила Ляодунский полуостров, но в то время Россия и Франция не позволили ей оставить этот полуостров после заключения мира. На этом бы и остановиться нам, но эта преступная клика уговорила государя взять концессию у Китая и начать строительство железной дороги через Маньчжурию, потом арендовала Квантунский полуостров с Порт-Артуром и надумала там строить военно-морскую базу.
– Зачем? – удивился Шаляпин. – Неужто нам не хватает своей территории? Столько еще целины в России, где нужны рабочие руки для ее украшения и обустройства.
– Трудно сейчас нам во всем разобраться, нужны документы. Никто не ожидал такого коварного нападения, которое совершила Япония, потопила два броненосца, крейсер, потом крейсер «Варяг» и канонерскую лодку «Кореец», стоявшие в корейском порту. И только после этого объявила войну.
– Горький и социал-демократы – за поражение; это, говорят, поможет свергнуть самодержавие, добиться демократических реформ.
– Может быть, Федор Иванович, но Макарова и Верещагина нам не вернуть. Я тоже за ослабление царизма, но не таким путем. Если б не гибель «Петропавловска» 31 марта, не гибель тысяч русских людей, не гибель Верещагина, адмирала Макарова – вот кто мог бы противостоять хитроумному адмиралу Того… Япония учла разбросанность наших войск и действовала энергично, разбивая один за другим наши отряды. То на реке Ялу, что позволило отрезать Порт-Артур от основных наших сил, то японские дивизии со всех сторон устремились на Ляоян, где и развернулись самые жаркие бои. Но выдержат ли наши? Там же невозможный климат, чудовищная вода, говорят, наши чаще болеют в таких непривычных условиях.
– Горький говорит, что виноват Куропаткин, он настолько стар и глуп, что не может выиграть ни одного сражения.
«Да, Горький, Горький не сходит с уст нашего дорогого Федора Великого. Крепко, видно, взял над ним шефство наш буревестник революции», – подумал Стасов, а вслух сказал:
– Лишь гарнизон Порт-Артура поддерживает славу русского оружия. Вот, Федор Иванович, в какое страшное время мы живем. Начали разговор серьезный, об искусстве, о вашем творчестве, а свернули его опять же на политику. Ведь ничего от этих политических деятелей не останется. Бросим эту политику, не будем думать о гадостях! Ведь от этих войн и всей подлости ничего не останется, это же ясно. Рубенс есть, а Наполеона – нет, Бетховен есть, а Бисмарка – нет. Нет их!
Столько уверенности прозвучало и столько твердости, что Шаляпин рассмеялся: только несколько минут тому назад со знанием дела вел разговор именно о политике, хорошо разбираясь в том, что происходило и происходит на его глазах. Да, война мешает жить спокойно, ее нельзя любить, но закрывать глаза и не видеть того, что творится в окружающем мире, – невозможно.
– Война мешает жить, портит мозг, отталкивает от настоящего дела. Разве не так, Федор Иванович?
– Так, так! Но, Владимир Васильевич, нельзя и отбросить ее, как какую-то гадость. Нас вот могут с Лёнкой Собиновым взять на войну, по возрасту мы подходим. Как же мы должны забыть о ней, об этой самой войне? Вересаев поехал корреспондентом и врачом, Немирович-Данченко… А что от меня вот останется? О Наполеоне и Бисмарке написаны уже десятки книг, а судьба артиста? Пропел или сыграл на сцене – и фу! – улетело все вместе с концом спектакля. Вот вы написали статью, Горький – повесть, в ваших сочинениях останутся ваши мысли, убеждения, ваши чувства, боль и радость. Об этом обо всем можно прочитать. А мы? Вот Петров! Все говорят, был гениальный певец, может быть, я иду за ним, ничего не добавляя, по проторенной им дорожке… Вы ведь слушали его…
– Да, слушал много раз! Большой артист… И он остался в памяти всех, кто слушал его. Ему тоже, как и вашему искусству, посвящено много статей, воспоминаний. И вы не правы, что ваше искусство – это – фу! – и улетело. Вы воссоздаете на сцене образы, задуманные композиторами, без вас все эти замыслы мертвы. Я слушал Петрова и могу твердо сказать – он был хорош для своего времени, сейчас он был бы чуть выше Шаронова или Трезвинского. Пусть это послужит вам, Федор Иванович, утешением.
– Завтра у меня «Жизнь за царя». Говорят, он был непревзойденным Сусаниным. Все время думаю о нем…