Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
Мадам де-Сент-Эвремонт подумала, что если она не вмешается, то экзекутор никогда не кончит. Нежно взяв с постели ребенка, она подала ему его.
– Ну же, мэтр Грампэн, взгляните, – сказала она, – и поцелуйте вашу дочь, а мою крестницу – Марию-Анну.
– Марию-Анну… – пробормотал добряк, – мою дочь зовут Марией Анной… О! она очень хорошенькая!.. – И он приложил свои влажные губы ко лбу дитяти. – Радуйся же Мария-Анна, ты родилась в сорочке, моя куколка!,.. Крестница знатной дамы, ты в свою очередь можешь сделаться такой же, если захочешь, потому что ты богата, слышишь ли?..
– Богата? – повторила г-жа Грампэн. – Как! Почему богата?
– Прочти! – сказал экзекутор,
Экзекуторша прочла и вскрикнула от радости, но вскоре ее лицо сделалось задумчивым, ибо она была очень религиозна.
– Одна душа уходит на небо, другая приходит оттуда, – сказала она, крестясь, – Боже прими одну и обереги другую!..
– Да будет так!.. заключил мэтр Грампэн.
Такова история рождения Марионы Делорм, ибо Мария Анна Грампэн, дочь экзекутора в Шалоне, и крестница графини д’Эвремонт и маркиза Вилльярсо была никто иная как знаменитая куртизанка, Фрина ХVII века, которую мы успели представить еще в колыбели.
Главной причиной падения Марии-Анны была смерть ее матери, случившаяся двенадцатью годами позже.
Мэтр Грапмэн был превосходныv человекjv; он обожал свою дочь. Но отец не может заменить мать для молодой девушки, и при том же смерть жены несколько расстроила его способности, с того дня, в который умерла его Ангелика, он стал печальным и сумрачным; он никуда не выходил и не хотел никого принимать.
Предоставленная самой себе, под надзором старой гувернантки, жизнь которой проходила в постоянном несварении желудка, – если Мария-Анна и дождалась шестнадцати лет и Парижа, чтобы сделать первую ошибку, то не вследствие добродетели, но просто потому, что в ее родном городе не доставало случая согрешить.
Впрочем, когда ей было пятнадцать с половиною лет, то если бы Афанасий Лемудрю захотел бы…
Он жил в той же улице Воронов, как раз напротив дома Мэтра Грампэна и так хорошо играл на теорбе, что по общему мнению и даже отца, – если бы он преподавал игру на этом инструменте в Париже, то составил бы себе состояние. Этим талантом он был обязан одному своему родственнику, монаху в монастыре св. Петра, но уже давно ученик превзошел в искусстве своего учителя. По воскресеньям целые толпы шли в собор, послушать игру Афанасия Лемудрю на теорбе.
Мария-Анна, которая естественно разделяла энтузиазм всего города, однажды возымела желание учиться у него играть на этом инструменте. Мэтр Грампэн беспрекословно дал свое согласие.
Mapия-Анна без замедления отправила свою гувернантку за Афанасием; тот прибежал, будучи сильно польщен приглашением мадемуазель Грампэн. В цене урокам вскоре согласились, Mapия-Анна была прекрасно одарена музыкальными способностями и делала быстрые успехи.
Как мы уже сказали, ей было пятнадцать с половиной лет, и она была уже хороша собой; ему шел двадцать второй год, и он был красивый юноша; проводя целые часы вместе, рядом друг с другом, пожимая руки (гувернантка хотя и присутствовала при уроках но если не была больна от обжорства, то спала), Мария-Анна и Афанасий приметили, что игра на теорбе не составляем абсолютного счастья на земле, и что есть также любовь, которая имеет право на почетное место.
Однажды Афанасий осмелился взять поцелуй, на другой день два, на третий – без счета.
На четвертый день гувернантка спала, по своему обыкновению, как сурок. Но она могла проснуться; оставив ее в покое на стуле, наши влюбленные перешли в соседнюю комнату, – в спальню Марии Анны, – прелестную маленькую комнату, с кроватью покрытую белым…
О, какая сладостная дрожь овладела учителем, когда он приблизился к этой постели! Марияне видала ничего, не думала ни о чем; она находилась в одном из тех восторгов чувства во время которого, по живописному выражению одного знаменитого синего чулка «если бы разрушился мир, они сожалели бы об одном, умирая, что не кончен начатый поцелуй…» Но вдруг – о чудо! – ничего не разрушилось около них, – внезапно вырвавшись из страстных объятий молодой девушки, Афанасий отскочил на два шага, угрюмый, бледный, с устремленными глазами на портрет висевший над изголовьем постели. То был портрет матери Марии-Анны.
Милая женщина! Она сделала все, что могла после своей смерти: она один раз спасла свою дочь!..
Афанасий знал госпожу Грампэн; он даже припомнил в эту минуту, что будучи еще совсем маленьким, однажды он плакал на улице, потому что отец побранил и даже высек его. Г-жа Грампэн встретила его, взяла на руки, поцеловала, и чтобы успокоить принесла к колыбели дочери, где накормила пирожным и конфетами.
И перед портретом этой то доброй женщины он хотел совершить с ее дочерью самый недостойный поступок.
– Что с вами? – прошептала Мария Анна, удивленная сдержанностью своего возлюбленного.
– Я… – бормотал он, устремив взгляд свой на изображение и говоря так, как будто мертвая могла его услыхать. – Я прошу у вас прощения, но клянусь вам этого со мной больше не случится…
– Чего? Чего не случится с вами?..
– Оскорбить вас! Я сознал: я слишком беден, чтобы быть вашим мужем, а увлечь вас ко злу с моей стороны было бы преступлением… Прощайте Мария Анна, – прощайте навсегда!..
И Афанасий скрылся.
На другой день он уехал в Париж.
«Только позже, – рассказывала Марион Делорм впоследствии, – я поняла сколько было здесь добродетели, даже героизма. Потому что совершенно расположенная по инстинкту, я была слишком невинна, а следовательно невежественна в том, что он называл злом, одно только верно, что я очень опечалилась, когда мой учитель на теорбе покинул Шалон, так печальна, что с отчаяния я только написала к моей крестной матери, графине д’Эвремонт, которую я никогда не видывала, но с которой я не переставала переписываться, когда вступила в возраст, – что я смертельно соскучилась в Шалоне, и что она будет до невозможности любезна, если пригласит меня провести несколько дней в Париже. Ответ графини не заставил себя ожидать. Она отправила преданного лакея в Шалон вместе с письмом, в котором писала отцу, что ей будет приятно видеть меня близ себя четыре или пять месяцев.
«Батюшка колебался исполнить желание графини д’Эвремонт, но видя радость, которую я не скрывала, когда читали письмо моей крестной матери, он решился победить свои тайные предчувствия.
«– Поезжай, малютка, в Париж, если тебе это приятно, – сказал он целуя меня, – но не оставайся там долго, если хочешь застать меня живым по возвращении.
«Я обещала, что отсутствие мое не продолжится долее пяти месяцев, и вероятно, сдержала бы обещание, если бы через три недели моего приезда в Париж не получила известий о скоропостижной смерти моего отца. Я искренно плакала, потому что любила его. Но я была свободна, богата… Я любила удовольствия. Я осталась в Париже. Чтобы покончить с Афанасием Лемудрю, я должна сказать, что надежда встретить его, значила ничто в моей радости при отъезде в Париж. Но увы! точно также, как сравнивая столицу с моим родным городом, я находила последний самым отвратительным городом, какой только существовал в мире, так и мой шалонский музыкант, в сравнении с блистательными вельможами, которых я каждый день видала в отеле Сент-Эвремонт, показался мне не то чтобы дурным, но жалким, что гораздо хуже…»