Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Где же он, где мой дорогой герцог?
Этот разрумянившийся человек с вытаращенными от восторга глазами, с руками, готовыми распахнуться для объятий, был не кто иной, как Жан Дюбарри.
При виде его Таверне попятился от изумления, не скрывая досады.
Жан заметил его движение, узнал в лицо и отвернулся.
— Теперь я, кажется, понял, — спокойно сказал барон, — и ухожу. Оставляю господина министра в превосходном обществе.
И удалился, преисполненный достоинства.
90. РАЗОЧАРОВАНИЕ
Жан, разъяренный вызовом, с каким барон их покинул, сделал два шага вслед, затем передернул плечами и вернулся к маршалу.
— Вы принимаете у себя эту мразь? — изрек он.
— Э, мой дорогой, вы заблуждаетесь: я выставил эту мразь за дверь.
— Вы знаете, кто этот господин?
— Увы, знаю.
— Хорошо знаете?
— Некий Таверне.
— Господин, который желает подложить свою дочь в постель к королю…
— Да будет вам!
— Который хочет выжить нас и занять наше место, притом добивается этого всеми способами… Да, но Жан начеку, и глаза у Жана острые.
— Вы полагаете, он затеял…
— Помилуйте, да это же яснее ясного! Партия дофина, мой дорогой! У них есть и свой юный наемный убийца…
— Даже так?
— Молодой человек, который натаскан на то, чтобы хватать людей за икры, тот самый, который проткнул шпагой плечо все тому же бедняге Жану…
— Неужели? Так это ваш личный враг, дорогой виконт? — с притворным удивлением проронил Ришелье.
— Да, мы схватились с ним на почтовой станции, помните?
— Подумать только, какое совпадение: я ведь этого не знал, но отказал ему во всех просьбах; правда, будь я осведомлен, я выгнал бы его, а не просто спровадил… Не беспокойтесь, виконт, теперь этот достойный забияка у меня в руках, и скоро он это почувствует.
— Да, вы можете отбить у него охоту к нападению на большой дороге… А ведь я еще не принес вам своих поздравлений!
— Ах, да, виконт, дело как будто окончательно решено.
— Да, все улажено… Вы позволите мне заключить вас в объятия?
— От всего сердца.
— Что и говорить, нелегко нам пришлось; но стоит ли вспоминать об этом теперь, когда победа за нами! Вы довольны, надеюсь?
— Вы хотите, чтобы я был откровенен? Да, доволен; я полагаю, что смогу принести пользу.
— Не сомневайтесь; однако удар вышел недурной, то-то все взвоют!
— Да разве меня не любят?
— У вас-то нет ни горячих сторонников, ни противников, а вот его все ненавидят.
— Его? — с удивлением переспросил Ришелье. — Кого это?..
— А как же, — перебил Жан. — Парламенты восстанут: это же повторение самоуправства Людовика Четырнадцатого — их высекли, герцог, их высекли!
— Объясните мне…
— Но ведь объяснение очевидно: оно заключается в той ненависти, которую питают парламенты к своему гонителю.
— А, так вы полагаете, что…
— Я в этом не сомневаюсь, так же как вся Франция. Но все равно, герцог, вы замечательно придумали вызвать его сюда в разгар событий.
— Кого? Да о ком вы говорите, виконт? Я как на иголках: никак в толк не возьму, о ком идет речь.
— Я имею в виду господина д'Эгийона, вашего племянника.
— Ну и что же?
— Как это — что же? Я говорю, вы хорошо сделали, что его вызвали.
— Ах, ну да, ну да, вы имеете в виду, что он мне поможет?
— Он всем нам поможет… Вам известно, что он очень дружен с Жаннетой?
— Вот как! В самом деле?
— Как нельзя более дружен. Они уже беседовали, и бьюсь об заклад, что между ними царит согласие.
— Вам это известно?
— Нетрудно было догадаться. Жанна большая любительница поспать.
— А!
— Она встает с постели не раньше девяти, а то и в десять, и в одиннадцать.
— И что с того?
— Да то, что нынче утром, в Люсьенне, часов в шесть утра, не позднее, я видел, как уносили портшез д'Эгийона.
— В шесть утра! — с улыбкой воскликнул Ришелье.
— Да.
— Нынче утром?
— Да, нынче, в шесть утра. Судите сами: если Жанна стала такой ранней пташкой и дает аудиенции до рассвета, значит, она без ума от вашего племянника.
— Так, так, — потирая руки, продолжал Ришелье, — значит, в шесть утра! Браво, д'Эгийон!
— Надо думать, аудиенция началась в пять утра… Среди ночи! Чудеса да и только!
— Чудеса! — отозвался маршал. — В самом деле, чудеса, любезный Жан.
— Итак, вас трое — точь-в-точь Орест, Пилад и еще один Пилад.
Маршал радостно потер руки, и в этот миг в гостиную вошел д'Эгийон.
Племянник поклонился дядюшке с таким соболезнующим видом, что тот сразу понял правду или, во всяком случае, догадался о ней в общих чертах.
Он побледнел, словно от смертельной раны; его тут же пронзила мысль, что при дворе нет ни друзей, ни родных, и каждый сам за себя.
«Я свалял большого дурака», — подумалось ему.
— Ну что, д'Эгийон? — с глубоким вздохом осведомился он.