Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
— Вражда в человецех, — передохнув, снова заговорил старик. — Тяжко быть праведником меж людьми, я не смог, променявши зло Мирское на зло церковное. Не следуй моему пути, Куземушка, не поступайся совестью. А я за тя молиться буду.
И, подняв руку, старик благословил Кузьму.
3
Съезжая с пологого пригорка в ложбину, Гаврюха с Кузьмой оказались перед неожиданным затором. Тяжёлая пушка на могучем станке с высокими колёсами перегораживала дорогу. Шестёрка запряжённых попарно лошадей, чуть не обрывая постромки, тщетно
— Эй, молодцы, подсобите-ка, придержите лошадей! — сипло обратился к подъехавшим пожилой пушкарь.
— Обоз-то наш проехал? — спросил, соскочив с конька, Кузьма.
— Объездом миновал. А нас, вишь, угораздило!
Видно, вдосталь уже нахлёстанный мерин, скосив налитые дикой кровью глаза на Гаврюху, подбегавшего к нему с кнутом, вдруг испуганно заржал, и шестёрка внезапно рванула изо всей мочи. С треском переломилось бревно, затейливо выточенная дубовая спица вылетела из колеса, и само оно круто накренилось и отвалилось. Кони запально вынесли скособоченный станок с пушкой наверх и встали.
— Эка досада! — стирая пот и грязь с лица и бороды, вконец расстроился пожилой пушкарь.
Все вместе они подняли колесо, подтащили его к станку.
— Вразумлял вас: на волоки пушку надобно ставить. Нет: «и в станке гожо допрём, и так годится». Сгодилося, бесовы дети! — в сердцах ворчал старый воин.
— Пудов сто небось пушка-то? — подивился Гаврюха.
— Сто не сто, а усадиста. Погодите, мужики, уезжать-то, пригодитеся. Живо управимся.
Пока ратники возились у колеса, Кузьма с Гаврюхой осматривали пушку. Никогда ещё они не видывали такой.
Большая сокрушительная пушка была отлита искусно: её жерло походило на широко разверстую пасть страшного зверя, более чем четырёх аршин в длину ствол был обхвачен тремя причудливыми поясами с литым травным узором. Какое же надобно мастерство, чтобы в узорной пышности не терялась ни одна травка и всякая вилась на свою стать, но неотделимо от всего лада! У самого дула узорочно же было отлито прозвание чудной пушки «Пардус».
А позади, за ушами-скобами, на казённике шла плотная беспробельная надпись, которую Кузьма с трудом разобрал: «Божиею милостию повелением государя и великого княза Феодора Иоанновича всея Руси слита бысть сия пушка лета семь тысяч девяносто осьмого [22] . Делал пушечный литец Ондрей Чохов».
22
1590 года.
— Знатный литец! Таку лепоту содеял, что и для пальбы, и для любования пригожа. Знай наших! — с одобрение ем оценил работу Кузьма, отступая на шаг, чтобы охватить одним взглядом диковину.
Близкий топот копыт заставил всех настороженно обернуться к дороге. Из-за поворота, скрытого лесом, на взмыленном коне вылетел Микулин. Неуёмная горячность лишала его всякой осторожности. Рассвирепев от долгой задержки пушкарей, голова, не раздумывая, в одиночку помчался к ним. Пушкари повинно потупились, ожидая неминуемого наказания. Но Микулин, с изумлением увидев среди них Кузьму,
Вздыбив коня, он легко соскочил на землю, вплотную подошёл к пушкарям:
— Ночевать тут мыслите, раззеваи? Войско уж за версту ушло, а вы копошитесь.
— Колесо вот соскочило, буди оно неладно! — смущённо объяснил задержку и почесал в затылке пожилой пушкарь. — Мигом приладим.
— Загробите пушку, а ей цены нету. Сам Михайло Васильевич Скопин про неё ведает. Хошь все костьми лягте, а пушка чтоб цела была! — Он уже хотел вскочить в седло, но не выдержал, резко обернул своё остроскулое жёсткое лицо к Кузьме: — А ты, обозник, чего тут? Всё не по времени на глаза лезешь.
— Замешкался тож, — с неизменным спокойствием отвечал Кузьма, будто вовсе не замечая неприязни в голосе стрелецкого головы.
— Обоз у тебя без догляду, а ты тут.
— И ты, голова, зрю, не у войска, — усмехнулся неуступчивый Кузьма.
Каменные желваки заходили на скулах Микулина, в глазах полыхнуло бешенство. Он со злостью хлестнул плетью по сапогу.
Но тут оглушительный залп грянул из лесу. Испуганно взвились и заржали кони. Двое пушкарей, схватившись за грудь, повалились в грязь. С предсмертным храпом рухнул конь Микулина. Заверещав от страха, Гаврюха прянул к лошади Кузьмы, взлетел в седло и бросился наутёк. За ним рванулась конная пушкарская шестёрка. Протащив накренённый станок с пушкой сквозь придорожный подлесок, она вынесла его на вязкую стернистую поляну. Устремившись дальше, в крутом повороте с маху всадила пушку в огромный стог и, вжимая её туда всё более, заметалась и забилась, не в силах высвободиться от упряжи.
С диким рёвом и свистом из-за деревьев выскочили пешие казаки. Управиться с горсткой ошеломлённых ратников им было вовсе не трудно. Порубанные саблями повалились другие два пушкаря.
Только Микулин и Кузьма, встав спиной к спине, отчаянно отбивались от наседавших на них врагов.
Копьём пробило кольчугу Микулина, остриё вонзилось в правое плечо, и голова перехватил саблю левой рукой. Тяжёлый удар прикладом пищали сбил с ног Кузьму. Микулин остался один. Однако он и не помыслил просить о пощаде. Налетевший на него воин в богатых доспехах и с пышным султаном на сверкающем, с золотыми крылышками по бокам шлеме, захрипев, свалился с пронзённым горлом.
— Пана хорунжего загубил, пёс! — раздался негодующий крик, и полдюжины сабель разом вонзились в Микулина...
Первое, что услышал очнувшийся Кузьма, был разбродный шелест листвы. Кругом стояла тишина. Грудь разламывало от удара, и дышать было больно. «Вот она приспела, беда, не обманулась Татьяна, провожаючи в дорогу». Не то тяжкий вздох, не то всхлип послышался рядом, и Кузьма повернул голову. Хрипел жестоко иссечённый и теряющий последние силы Микулин.
Они лежали вдвоём под молодыми берёзками, куда их, видно, оттащили с дороги. Лицо стрелецкого головы было бело и отрешённо, намокший кафтан на груди сочился чёрной кровью.
Жалость резанула сердце Кузьмы. Он через силу подвинулся ближе к Микулину, приподнялся на локте и склонился над ним.
— Слышь, Андрей Андреич, — позвал он запёкшимися непослушными губами, — попрощаемся.
Микулин открыл затуманившиеся глаза, мучительным гаснущим взором посмотрел на Кузьму.
— Не стать... — сглатывая напирающую из горла кровь, еле слышно вымолвил он, — не стать вровень нам...
— Едину же участь делим, — оторопел Кузьма, сражённый предсмертной укоризной Микулина.