Журнал "Полдень XXI век" 2005 №1
Шрифт:
Ладно, про это и так все знают. Я вот о чем. Пацан-то, что у нас повесился, — он всех удивил. Я понимаю, если б он чмо был. Если б его по ночам на полах гноили или, скажем, в сушилку — калориями кормить.
Не, ты чего! Кто ж он был, дай вспомнить… Завскладом, что ли? Из хозвзвода он — это точно, там у них одни литовцы были. Лейдерис его звали, Ромас.
С этими литовцами осечка вышла — с гражданки пригнали, а после наехала комиссия и шерстить всех стала. И у многих литовцев родня в Америке оказалась, или у немцев служила, или братья лесные были, точно не знаю. В общем, каких-то на хозвзвод перевели. Там почти все литовцы стали, потому что нашего
Ну вот. Они, кстати, все сельские были. Мы просто балдели: из села, а по-русски свободно, вот как мы с тобой, говорят. Это ж значит, они два языка уже знали. Из села, называется, — прикинь, да? С ними, бывало, один стоишь — все из вежливости по-русски говорят, а ты меж них, как в кино, к немцам засланный. Тем более что форма-то наша, кроме шапок да пилоток, с той, немецкой, слизана. А уж если фуражки наденут, да которые в очках — все, руки вверх.
И Лейдерис этот тоже из села был. Не, с хутора. У них, говорят, хутора, а не села. А в хозвзводе хорошо — у всех жизнь личная, в строю их не шмонают, копать, да грузить, да в караулы не гоняют. В кино, кстати, тоже — всегда дела находили. У всех каптерки — а то, думаешь, где б он книжки держал? Да из тумбочки их бы в момент на подтирку унесли.
Да, вот еще случай с ним был. Деды тогда на дембель собрались — всё, уже портфели сложили, команды ждут. Прибегает шнырь со штаба: сдавай военные билеты, дембельские штампы ставить будут. Все от радости орут, а Миша Эгенмырадов — туда-сюда — нет билета. Как сквозь землю провалился. Миша всю казарму перевернул — нету. У меня, если по правде, все тогда и опустилось — я за этого Мишу больше всех радовался, что рожу его больше не увижу. Первый гад по всей химзащите был. А тут он без билета — это значит, когда ж его теперь домой-то отпустят? Всем дембелям — «Славянку», и с плаца — на КПП, к вездеходу. А Миша — в конце строя, в столовую, пайку хавать. Он, веришь, аж поседел — здесь вот чубчик у него седой стал. За ночь!
Утром, значит, стоим на разводе, Малышев разоряется: я тебя на губу, а на тебя дело заведу, а твоей матери письмо напишу, чтоб у нее сердце болело. Потому что ночью в автопарке с какого-то «ЗИЛа» коробку передач свинтили, а кто — неизвестно. Тут заходит этот Лейдерис — и к нему: товарищ капитан, разрешите обратиться. По хозяйству его что-то спрашивает. Ну, побазарили, он идет к выходу. Смотрит так мельком на нас, и вдруг оборачивается, будто ударил его кто! Зырк — опять на нас! Зырк! Поглядел и ушел.
А у нас два азера были, Насыров и Абдуллаев. Насырова этого все другие азеры презирали, потому что он был чмо. Ух, как они его не любили! Он и правда пацан был червивый. У него как-то на полигоне противогаз порвался, так он с салаги срывать стал. И этот, Абдулка маленький, больше всех его доставал — как оса рядом вертится, что-то по-ихнему скажет и смеется, а Насыров прямо с лица чернеет, шипит: «С-с-ским азн!»
И вот Лейдерис после
Ну, всё сразу ясно стало. Мишу этого от Насырова вчетвером отрывали и оторвали, слава богу, а то застрял бы Миша в наших рядах еще хрен знает насколько. Насырова на губу тут же закрыли, потому что со всего полка другие азеры сбегаться стали — Насырова метелить. Они б его почище Миши изваляли, бывало уже. И только потом уже все догнали: а Лейдерис-то как узнал?
Ну, не знаю, как узнал. Понимаешь, нам, салагам, такие вещи знать не положено было, то есть спрашивать и вообще говорить громко. Не принято было.
Так вот: в тот день Лейдерис с утра, говорят, не в себе был. То-сё у себя сделал, кухонному наряду харч отпустил и на объект пошел. Его пускать не хотели, потому что допуска не было, но он уговорил — ив ЛАЦ. А с этого ЛАЦа хоть во взвод, хоть в Антарктиду позвонить можно. Он и давай звонить. Дозвонился и спрашивает: «Ниёля, ты вчера вечером в каком платье была? В зеленом?» Там друг его сидел, Воробьевас, ага, такая у него фамилия была. Так он потом рассказывал: прямо неудобно слушать стало, так хорошо мужик в бабских тряпках разбирается. Одно слово: немцы.
Ну вот, кладет, значит, трубку — и на выход. Я его, кстати, в этот момент, за полчаса до вечерней проверки, видел. Стоял, с Пашуконисом о чем-то базарили. Вроде, спокойный был.
Стоим, значит, на проверке. Чувствую, что-то долго стоим, досчитаться не могут. Вдруг с КПП Валька Валова бежит, жена начальника санчасти. Сам Валов, потом узнали, бухой лежал. Бежит Валька прямо через плац, сиськи вверх-вниз на бегу так и ходят — и в подвал, где каптерки. Потом вылезает из подвала Пяткунас — хозвзводу рукой машет, а потом рукой от своей шеи вверх так провел, как по длинной трубке. Ну, и все ясно стало. На ремешке от штанов удавился. Брезентовый такой ремешок, тонкий.
Ну вот. Шухер поднялся — дело обычное.
Сначала братья Лейдериса приехали. Ну, им показали все, что надо, что не чморили его, масть ему не клеили, что сам удавился. Сами же литовцы их водили. Погрузили им Лейдериса на вездеход — и к пристани, а там спецгрузом отправили. А через неделю приезжают они снова. И старуху какую-то с собой привезли. Старая, ведут под руки.
«Где крест?» — спрашивают. А литовцам этим, которые хотели, разрешалось кресты носить — я в бане у многих видел, и у Лейдериса тоже. Литовцам — кресты, азерам — усы, Насырову, правда, свои же не давали. Ну вот, где крест, спрашивают. Крест потерялся. Опять шмон по полной форме. Нет креста. Тогда выстроили весь полк на плацу и стали старуху перед строем водить. К нам однажды генерал из Москвы приезжал — идет вдоль строя и пальцем тычет: этот, этот. Онанистов выявлял, по глазам.
Ну вот, и старуха так же ходит, ходит… Вдруг остановилась перед Насыровым, и в грудь его пальцем — тык! И выяснилось, значит, что крестик этот Насыров у Лейдериса скрысил, а из крестика себе подкладку сделал. Ну, под комсомольский значок подкладку: взлетает ракета — дым столбом, а уж к дыму значок приделан. Для красоты. Там многие так делали, только из банок всяких. Ну, Насырова на губу, крест, что остался, старухе отдали. Хрен знает, как она его вычислила! Он ведь этот крест наждаком так обшоркал, что не узнать было.