Злые вихри

Соловьев Всеволод Сергеевич

– - Elle est `a plaindre, cette jeune personne,-- многозначительно сказала она:-- она больна, бдняжка... это очень, очень жаль, но...

Она не договорила. Ея «но» было окончательной, безаппеліяціонною конфирмаціей составленнаго здсь приговора...

Минутъ черезъ десять въ картинной галлере Аникевъ нагналъ хорошенькаго князя, быстро, почти скользя, стремившагося въ своихъ маленькихъ башмачкахъ по мозаичному паркету.

– - Вово,-- сказалъ Аникевъ:-- мн какъ-то не по себ и просто жутко моего одиночества... мы такъ давно не видались, подемъ ко мн...

– - Милый, avec plaisir!--

отвтилъ князь, беря пріятеля подъ руку.

Они спустились съ лстницы, надли шубы, вышли на подъздъ. Мокрый снгъ падалъ хлопьями. Вово усадилъ Аникева въ свою карету, спросилъ адресъ, повторилъ его кучеру и захлопнулъ за собой дверцу. Прозябшія лошади помчались.

Аникевъ закрылъ глаза, поддаваясь ощущенію нервной усталости, сразу его охватившей.

Ну, разв не правъ онъ, отказываясь отъ общества, гд, какъ ему всегда говорили, онъ могъ бы играть роль и многаго достигнуть! Чего достигнуть? Какихъ такихъ благъ, за которыя стоило бы заплатить этимъ вчнымъ раздраженіемъ, усталостью души, смятеніемъ мыслей? Вдь, вотъ, стоило только окунуться на нсколько часовъ,-- и сколько путаницы, сколько тяжелыхъ, утомившихъ впечатлній!..

Ему вспомнились слова Алины: «Однако, вы чего-то все ищете; вы бгаете за призраками счастья». Чего-чего не испробовалъ онъ въ самомъ дл! И все-таки вернулся опять сюда, въ этотъ петербургъ, къ вчному, когда-то такъ замучившему его утомленію. Зачмъ же онъ вернулся? А вотъ затмъ, что это неизбжно, что пришло такое время, когда онъ не можетъ больше владть собою...

Прежде это было не такъ часто, находило и уходило, забывалось. А теперь, уже сколько мсяцевъ, ночью и днемъ, и все чаще и чаще слышится ему тоненькій голосокъ маленькой двочки; «папа! гд ты, папа?»

Только и всего, эти четыре слова. И каждый разъ, когда онъ заслышитъ ихъ, ему тяжко и душно. Такъ жить нельзя...

– - Прежде я любилъ всхъ,-- вдругъ заговорилъ Всво, какъ-то по-кошачьи кутаясь въ шубу, подбираясь и ютясь въ своемъ углу кареты:-- теперь я люблю только дтей, да вотъ иногда старенькихъ-старенькихъ старушекъ, которыя давно-давно забыли свои грхи, сдлались совсмъ святыми, всмъ интересуются, и какъ есть ровно ничего не понимаютъ. Вотъ такихъ я люблю, я у нихъ цлую ручки, а он меня въ плшку... Батюшки, не отъ этого ли волосы такъ вылзать стали!

Онъ засмялся своимъ веселымъ смхомъ и продолжалъ:

– - Non, s'erieusement, je les aime, ces petites vieilles... есть у насъ такія, да съ ними бда: сегодня ты у ней ручки цлуешь, она теб всякія миленькія исторійки разсказываетъ, а черезъ недлю: «съ душевнымъ прискорбіемъ извщаютъ»... Иной разъ ночью проснешься, посл похоронъ-то, такъ и ждешь, войдетъ она -- и въ плшку! Бр!.. А потому только дти и остаются. Ихъ тоже мало, есть такія, что похуже взрослыхъ, совсмъ испорченныя, ледащія, злыя,-- черти, а не дти. Но все-таки еще попадаются настоящія дти, и лучше ихъ у насъ нтъ ничего и быть не можетъ. Такой была и эта бдняжка Ninette... Вдь, они, какъ грибы, растутъ, вчера еще была совсмъ крошка, въ куклы со мною играла, въ «ангельскомъ-чин» состояла, comme disaient nos ch`eres няни russes, dont la race s'est 'eteinte... А сегодня вотъ выросла... Споткнулась на гладкомъ

мст, и только на недлю о ней разговоровъ, а затмъ... coul'ee!..

– - Забудется!-- сказалъ Аникевъ.

– - Никогда. Ты, вдь, не слышалъ, приговоръ произнесенъ... Entre nous, этотъ негодяй Ильинскій наврное подпоилъ ее потому, что расхотлъ на ней жениться. Теперь онъ, конечно, свободенъ. И замть, что онъ правъ, мн слова сказать не дали, это, видишь ли, у меня противъ него личность, я его всегда недолюбливалъ. Ninette исключена изъ списка живыхъ, держу какое угодно пари, ее нигд больше не примутъ... У насъ все дозволено, больше чмъ все; но только за прозрачною ширмочкой, на которой написано: «безъ именныхъ билетовъ никто не впускается»...

Онъ остановился и потомъ прибавилъ:

– - Да и какъ тутъ быть? Нельзя, вдь, тоже допускать такихъ публичныхъ представленій... и гд же! у Натальи Порфирьевны!.. А все ты виноватъ, одинъ ты!

– - Я?-- спросилъ Аникевъ, тоскливо чувствуя, что есть много странной правды въ такомъ обвиненіи.

– - Конечно, ты, и это очень на-руку Ильинскому... Ты будешь героемъ исторіи,-- je t'en r'eponds!

Они замолчали.

Аникевъ опять закрылъ глаза, и ему представилось, съ ясностью почти вещественной, почти осязательной, женское лицо. Но это было не Ninette и не Алина. Эта была тоже очень красивая женщина. Она глядла на него, сдвинувъ брови, глядла холоднымъ, злымъ и упрекающимъ взглядомъ. Ему слышался ея голосъ:

«Вздоръ! Все это потому, что у тебя нтъ сердца, ты безнравственный человкъ, ты эгоистъ! Ты никогда никого не любилъ и любить не можешь... Ты любишь только какія-то тамъ свои фантазіи, а до всего остального теб нтъ дла! Ты безсердечный деспотъ, и ничего больше!..»

На него пахнуло тмъ адомъ, отъ котораго въ конецъ истерзанный, весь полный негодованія, возмущенія и жгучей боли, онъ бжалъ, очертя голову.

«Папа! гд ты, папа?» -- раздалось нжнымъ и невыносимо жалобнымъ призывомъ въ сердц.

Онъ задыхался. Карета остановилась.

IX.

Имъ пришлось долго звонить и стоять на подъзд подъ порывами втра и пронизывавшей сырости. Вово переминался съ ноги на ногу и попрыгивалъ отъ холоду въ своихъ лакированныхъ башмачкахъ.

– - Однако, тебя; видно, здсь не балуютъ.. Sapristi! quer ogre de suisse!-- не выдержалъ онъ.

Анккевъ нсколько разъ рванулъ колокольчикъ изо всей силы.

Наконецъ, послышался звукъ повертывающагося въ замочномъ отверстіи ключа, и толстая дубовая дверь тяжело пріотворилась.

Заспанный губошлепъ, въ резиновыхъ калошахъ на босу ногу и съ ливреей, накинутой на плечи, пропустилъ пріятелей. Онъ не спша заперъ дверь, а потомъ, опять-таки не спша, зашлепалъ вслдъ за ними по лстниц, слабо озаряя ихъ путь маленькою ручною лампочкой.

– - Encore?-- спрашивалъ Вово при каждомъ поворот;

– - Encore,-- отвчалъ Аникевъ.

На площадк третьяго этажа онъ остановился у двери и, нащупавъ кружокъ электрическаго звонка, придавилъ костяную пуговку. Въ то же время свтъ мгновенно погасъ, и заспанный губошлепъ исчезъ, какъ призракъ; даже его калоши не было слышно.