Змеиный медальон
Шрифт:
Шли ещё с час, пока не наткнулись на ручей. Он бежал серебряной змейкой, спотыкаясь о корни, на воде кружились листья, мелкие сучки, семена деревьев. Сквозь прореху в сплетении крон проглядывал лоскут синевы, в узком столбе света вились паутинки. Пролетела галка, перечеркнув солнечный луч чёрным крылом.
– Здесь, – решил Блошка.
Только уселись, только разломили надвое краюху хлеба, как явился Чмок, будто почуял, и вылакал сразу три яйца. Сладко потянулся, для порядка пробежал язычком по шубке и затих, обернувшись вокруг
Кус хлеба, ломоть вяленого мяса, две головки мелкого, с шарик для пинг-понга, местного лука, сырое яйцо – и Кешку разморило. Он откинулся навзничь, глядя в путаницу ветвей над головой, где, как звёзды в ночи, искрами проблёскивало небо. Старая хвоя вперемешку с палой листвой слежалась в упругий матрац. Вздремнуть бы…
А Блошка встал, встряхнулся, как собака, и полез на раскидистый дуб, ловко цепляясь за суки и ветки.
– Ты куда? – оторопел Кешка.
– Слушать буду, – отозвался маленький охотник, усевшись в развилке могучих ветвей. – А ты сиди тихо, не шебуршись.
Кешка зевнул, заложил руки за голову. И этот – слушать. Ерунда какая-то. С другой стороны, отчего бы на сытое брюхо дурака не повалять? Он решил испробовать упражнение из уроков Мары – не пытаться охватить слухом весь лесной шум сразу, а выделить один звук и двигаться следом… Вон сойка прострекотала. Идём за ней, за её голосом. Не отстаём. Как будто я спецагент и веду прослушку. На сойке микрофон, у меня на голове наушники…
Аналогия только сейчас взбрела Кешке на ум и показалась чертовски удачной.
Ему и правда удавалось не потерять в беспорядочном птичьем гомоне, в шуме крон горластую сойку. Или это воображение разыгралось? Внутри себя он ясно видел коричневатую птицу с чёрной головкой, присевшую поклевать желудей – слышал стук её клюва, щелчок, с которым жёлудь оторвался от стебля, шорох в листве и лёгкий шлепок оземь…
Солнечные блики, будто лучики карманных фонариков, гуляли по земле и листве. Шуршала в траве мышка-полёвка. Одинокий волк пробирался сквозь перистые листья папоротника. Пятнистый оленёнок на тонких ножках тянулся к материнскому вымени. Медведь… медведица с тёмно-бурой, почти чёрной шкурой лакомилась малиной, приглядывая за медвежатами, резвящимися вокруг коряги. Молодая косуля пила воду из крохотного озерца. Другая, чуть поодаль щипала листочки с ивовой ветви. Заяц сидел изваянием под кустом ракиты – только часто-часто дрожит чуткий носик, трепещут усишки…
Хороший был сон, жаль Блошка не дал досмотреть.
– На юге олени, на западе – косули, – деловито объявил он. – Идти что до тех, что до других… Не, до оленей поближе будет.
И припустил с места, как спринтер. Кешка с трудом поспевал следом. Чтобы заставить торопыгу сбавить темп, спросил:
– Слушай, а чего у вас девки ночами, будто совы, по деревьям сидят?
– Как – чего? Невестятся.
Лазица под Блошкиным подбородком завозилась, дёрнула круглым ушком, но глаза открыть не соизволила.
– В смысле? – не понял Кешка.
– Раньше девка, как в возраст входила, шалаш себе ставила. В роще где-нибудь или у пруда. По теплу, само собой. А сейчас Мара запрещает за тыном ночевать. Вот они и придумали на деревьях устроиться. Парней к себе зовут, какие по сердцу… А ты чего спрашиваешь? Сам-то каждую ночь к Маниське бегаешь.
– С чего ты взял?
– А то я не вижу? Нынче ночью тоже носило тебя… Лепень, дурья башка, думает, ты с упырями и злыднями якшаться ходишь.
Кешка застонал:
– Да не привык я ещё у вас, сплю плохо! Выхожу сон нагулять…
Блошка оглянулся на него с такой ехидцей, что Кешке кровь в лицо бросилась.
– Не был я у Маниськи! Мне вообще худенькие нравятся. Высокие.
Сказал и вдруг понял, что Ирку теперь тоже никогда не увидит – даже раз в год, случайно столкнувшись на улице, или пускай из окошка… Но это и к лучшему.
Он замолчал, а Блошка принялся делиться опытом – как ночевал с девками на деревьях, то с одной, то с другой, а они за него косы друг другу вырывали. Мара, по Блошкиным уверениям, любовные вольности не пресекала, а внебрачным детям даже радовалась. Кешка сперва удивился, не поверил. Потом дошло: их же мало, им плодиться надо.
– Стой, – сказал вдруг Блошка. – Ты дальше не пойдёшь.
Обернулся на потрясённое Кешкино молчание, вздохнул:
– Возни с тобой… Упустим сейчас добычу, слышь-ты, когда за новой рыскать? Нам к ночи домой поспеть надо.
Кешка поискал глазами солнце – огненный кружок, брызжущий лучами из-за верхушки сосны. Справа, если прикрыть левый глаз; слева, если – правый. За полдень. А возвращаться далеко. Да ещё с ношей…
– Припасы все один не жри, – инструктировал его Блошка. – По лесу не шустри сильно. Тут будь. Я скоро.
К ногам упала шишка – над головой, на еловой ветке, заклекотал, защёлкал клёст. Кешка поддел шишку носком кроссовки, она подскочила, покатилась по сухой хвое, увязла в траве. Клёст с возмущённым криком сорвался следом. Кешка проводил его взглядом. Обидно тебе? Мне тоже. За каким лешим было тащиться в такие дебри, если главного я не увижу?
Блошка, предупреждая возражения, припечатал:
– Не вздумай за мной увязаться. Понял, человече?
– А чего ряди горячку пороть? Ну, заночуем мы в лесу. Что страшного случится?
– Это я тебе потом расскажу, на обратном пути. Всё. Бывай.
Маленький, рыжий, в домотканом рванье, Блошка направился вглубь леса уверенно и легко. Кешка смотрел, как споро мелькают кожаные калиги, стянутые шнурком на лодыжках.
Говорят, настоящие охотники умеют ступать беззвучно. В общем лесном шуме он и правда не слышал Блошкиных шагов. А слышали ли звери… Что ж, это не его забота. Он подумал об оленихе с оленёнком из своего то ли сна, то ли озарения. Ему совсем не хотелось видеть, как их убивают.