Змеиный медальон
Шрифт:
– А что – Прыня? Он мне не муж! Кого хочу, того люблю.
И вдруг потянула носом воздух, вскинула лицо к небу.
– Ох, похоже, и правда грозе быть.
Кешка обрадовался перемене темы.
– Откуда ты знаешь?
– Чую. Ты сам прислушайся.
– Не умею. И, честно говоря…
– У вас на Той Стороне что, и слушать не умеют? – удивилась Маниська. Искренне, по-детски, как удивлялась поначалу его незнанию местных легенд.
Кешка промолчал. Он устал объяснять, что "на Той Стороне" тоже живут люди, по-другому
Хоть бы оделась она, что ли. А то и правда сейчас Прыня заявится…
– Тебя же Мара учила!
– Учила да не выучила, – Кешка пожал плечами. – Не понимаю я, как это у вас выходит.
– А вот я тебе покажу – как.
Маниська ткнула ему кулачком в солнечное сплетение.
От неожиданности Кешка опрокинулся на спину, а она тут же легла ему на грудь, прижалась щекой, ухом – жаркая, пышная – укутала волосами. И замерла, задышала ровно, будто уснула.
Кешка приподнял голову, вглядываясь ей в лицо сквозь спутанные пряди. Левый глаз и правда закрыт. Правого не видно.
– Маниська, – негромко окликнул он. – Ты чего?..
Она не шелохнулась.
А в общем, это было не так плохо – чувствовать шеей её дыхание, ощущать животом жгучее давление груди. Жар, только что казавшийся нестерпимым, переродился в приятное тепло. Кешка глядел на небо, синее-синее, в редких белых мазках, и думал почему-то о море из телевизионной рекламы. Сапфировая рябь вдали от берега, вблизи – прозрачная бирюза в россыпи солнечных бликов. Белый песок, пальмы и двое на берегу – идеально загорелые тела, распластанные в блаженной неге…
Иркин хахаль возил её в Турцию, и они вот так же лежали у прибоя, она – длинноногая, тонкая, в отчаянно смелом бикини, и он… О нём думать не хотелось. И о злых словах, которые бросила Ирка ещё в первый приезд, когда Кешка, дурень, взялся попрекать её… "Ты думаешь, чего я с тобой целый год вожжалась? Любовь-морковь у меня к тебе была, что ли? Да просто в нашей дыре одни придурки и алкаши! А на безрыбье, сам знаешь…" Теперь это неважно. Всё равно он никогда…
Маниська вздохнула, шевельнулась, села, сонно моргая. Без неё стало легко, но… пусто.
– Так вот оно какое – море. А я думала, это что-то вроде озера, только побольше.
– Я сам моря живьём никогда не видел, – сказал Кешка. – Это просто картинка…
– Но ты знаешь, какое оно. Ты мне показал. Я слышала шум и запах…
Шум и запах? В его голове было только изображение с телеэкрана. Кажется…
– А эта, твоя, – Маниська скривилась. – Ты ей не нужен был. Так, время скоротать. У вас в деревне-то парней мало. Да к тому ж она тебя старше.
– Всего на год, – ошарашено промямлил Кешка.
– И ростом выше.
– На два сантиметра…
– А грудь у неё цыплячья, зад тощий, зато губяки – во…
Она выпятила, вывернула губы, презрительно дунула.
Кешка рассмеялся бы – или обиделся – если бы не был так потрясён. Ладно, Мара –
– Слушай, как это у тебя получается?
– Просто… – лукавая усмешка. – Хочешь, научу? Ты только делай, как я скажу.
Маниськины пальцы пробежали по его груди, юркнули под пояс джинсов.
– Не напрягайся. Лежи, как лежал. Закрой глаза. Думай о море,– приговаривала она, расстёгивая ему ширинку с такой ловкость, словно всю жизнь имела дело с металлическими кнопками и замками-молниями. – Ой, какой ты беленький.
– Ну да, беленький, – пробурчал Кешка. – Весь сгорел.
– Значит, красненький, – Маниська хихикнула. – Ты лежи, не болтай.
Зашуршала ткань, на бёдра ему опустилась жаркая влажная тяжесть, и стало всё равно, увидит ли их кто-нибудь, и что сделает Прыня, если узнает… Маниська склонилась, накрыла его собой, оставила во рту вкус малины и снова выпрямилась. Солнце запуталось в её волосах, рельефно очертило контуры тела.
– Закрой глаза.
– Не хочу.
Ему вспомнился старый журнал со статьёй про каменный век. Там была фотография уродливой статуэтки, найденной при раскопках. Тоненькие ручки поверх непомерных грудей, свисающих почти до пупа, толстый живот над слоновьими бёдрами. И название – Неолитическая Венера. Ему было тогда лет тринадцать, и взглянув на картинку, он рассмеялся в голос. Уподобить это чудище богине любви, которую в учебниках изображали мраморной статуей с острова Мелос, было так же нелепо, как сравнить кочан капусты с розовым бутоном. Он, конечно, прочёл учёную статью, но согласиться с образом, выбранным древними для поклонения, не смог.
Сейчас, глядя на Маниську, он подумал, что богиню плодородия надо лепить с неё. Он сам, если сложится, вырежет из тёплого жёлтого дерева именно такую – спелую, будто слива, из которой вот-вот брызнет сок, без единой жиринки в широких крепких бёдрах, пружинистую, жарко-бронзовую…
– Слушай меня. Слу-шай. Слу-шай, – на вдохе и выдохе повторяла Маниська.
И Кешка всем телом ловил звуки её голоса и дыхания, и сердце его колотилось в такт с ритмичными толчками, от которых гудела земля и пульсировало небо, становясь то ярче, то бледнее. Кешка тонул в этом мерном гуле, идущем, казалось, из самых глубин, словно там, погребённый в недрах, бил гигантский колокол.
Гул раскатывался вширь. По полям, по лесам, по горам – ровный, привольный. По дну рек, озёр, по болотам – вязкий, глухой. Помноженный на топот ног и цокот копыт – в пыли дорог. Гулкий, многоголосый – по городам.
Ту-тумм, ту-тумм, ту-тумм.
Грудь распирало от этого тяжёлого, громового биения. И вдруг сжало так, что глаза полезли из глазниц, а небо заволокла чёрная метель.
Тум… тум-ту… сбилось с ритма сердце.
Внутри стало больно и горячо…
Ту… тум…
Опять стиснуло.