Змеиный медальон
Шрифт:
– Но я чувствовал, как собиралась гроза. Этот гул, этот рокот, он прошёл через меня, и, наверное, какая-то связь между нами осталась. Звучит дико, я понимаю…
– Нет, Кен, ты слышал в своём сердце голос земли. А этот дар куда дороже умения швырять молнии. Скажи мне, ты понял, что произошло с тобой на поле?
– Я чуть не умер.
– Это потому что твоё сердце билось в унисон с Сердцем Майнандиса, а Сердце Майнандиса тяжело больно. Такое бывает, если король нарушает свои обеты. Или если на трон садится самозванец, не прошедший, как должно, все
Зайдувиар. То есть Всевласт. А его сын – Питнубий. То есть Добродей.
– Впрочем, это неважно, – сказала Мара. – Важно, что претензии Майнандиса на Захотимье не лишены оснований. У нас принято, переселяясь на новое место, брать с собой горсть родной земли, чтобы не терять связи с отчим краем. И связь эта, как мы убеждаемся в последнее время, до сих пор крепка. Боль и муки Майнандиса отражаются на нас. Но это лишь слабые отголоски. Несчастья живущих по ту сторону Хотими должны быть стократ хуже. Только теперь я понимаю, как далеко всё зашло. Благодаря тебе, Кен, благодаря тому, что ты смог услышать и почувствовать…
– Но почему я, чужой человек, почему не Маниська? Она же ваша лучшая ученица! И другие – неужели за столько лет никто ничего не заметил? – Кешка сглотнул. – Мы же не одни на поле…
Он хотел сказать "трахались", но бледный огонь в глазах Мары полыхнул плазменным жаром и выжег не успевшее сорваться с языка слово.
– Верно, не одни, – медленно произнесла она. – И мне тоже очень хотелось бы знать, почему Сердце земли открылось именно тебе, пришельцу из иного мира.
Она смотрела на него так, будто и правда ждала ответа. Нет – будто ответ был ей известен и она надеялась, что Кешка его угадает…
– Пожалуйста, скажите мне, – прошептал он. – Если вы что-то знаете!
Голова, замшелая колода, качнулась из стороны в сторону, лунные огни в коровидных складках погасли и зажглись снова.
– Увы, мальчик. Я просто старая деревенская ведунья. Всё, что я могу, это помочь тебе развить твой дар.
В первое мгновение Кешка не понял. Потом сердце дрогнуло, и он заледенел, да так, что ни отодвинуться, ни встать не мог.
– Дай мне руки. Не бойся. Я покажу тебе, что единение с землёй может быть не только болью, но и радостью.
Кешка одеревенело вложил свои ладони в грубые, шершавые – Марины.
– Вспомни, чему я тебя учила. Расслабься. Прислушайся к шорохам и звукам там, снаружи. Растворись в них. Отыщи доминанту…
Он пытался, честно. Закрывал глаза, напрягался так, что мозг сводило. Всё без толку. Привычные голоса леса раздавались совсем рядом, громкие, разборчивые, но неживые, как из телевизора. Плоский, бессмысленный шумовой фон.
– Ты слишком напуган, – Мара вздохнула. – Поверь мне, Кен, сейчас ты не сможешь услышать Сердце Майнандиса, даже если очень постараешься. Не бойся.
– Я не боюсь, – ответил он оскорблённо.
Соврал, конечно. И вдруг понял, что главный его страх – не тяжкая, давящая боль в груди, не колокольный бой в затылке, а вот это сидящее рядом нечеловеческое существо, которое держало его запястья, точно в оковах.
Что бы там ни творили короли Майнандиса, они далеко, а Мара здесь, и в своей маленькой лесной вотчине она больше, чем королева. Ей подчиняются, как высшей силе, без раздумий и возражений, и только Кешкина душа пока не в её власти.
Пальцы-сучки разжались.
– Попробуем по-другому. Там, на столе, – Мара вяло махнула тёмной клешнёй. – Возьми… Выпей.
Кешка протянул руку к кувшинчику из необожжённой глины – и отдёрнул.
– Что это?
– Дурманная трава.
Она призналась в этом с такой обезоруживающей лёгкостью, что на секунду Кешка заколебался.
– Поможет тебе преодолеть себя, – добавила Мара, и сомнения исчезли.
– Я не буду пить, – сказал он.
Мара не стала спрашивать почему. Видимо, поняла. Обмякла в своём углу топчана, полуприкрыла веки.
– Послушай меня, мальчик… Посмотри на меня. Я дряхлая, усталая старуха… – её голос сошёл на нет и вдруг взвился, ударил кнутом: – Пей!
Совиные глаза вспыхнули. Кешка утонул в их жёлтом мерцающем омуте, потом ощутил во рту горький вкус… Когда он успел взять чашу и отхлебнуть?
Его руки вновь оказались в руках Мары, голова чуть-чуть кружилась, и это было приятно. Стены лачуги раздались вширь, распахнулись навстречу зелёной гомонящей жизни. Навстречу звукам, которые распадались на десятки, сотни отголосков, и зверь, человек, насекомое, вековой дуб в этом хоре были равны, каждый вёл свою партию, и небо синело в вышине так звонко и празднично, что хотелось вырастить крылья и взлететь.
И он летел – вместе с сойками и галками, коноплянками и мухоловками, чижами и щеглами, прыгал с ветки на ветку вместе с белками и куницами, крался под навесом листвы с волками и лисами, нёсся вскачь вместе с зайцем, и трава хлестала его по носу…
Кешка опьянел от обвала новых, пронзительных чувств, и когда всё кончилось, рухнул без сил прямо на влажный пол, на склизкую солому, с изумлением глядя на Мару.
Как он мог жить без этого?
Мара улыбнулась.
Кажется, он говорил вслух. Ну и что? Страх порабощения, зависимости… Какая чушь! В любом случае, оно того стоило.
Ветка свисала низко. Хочешь – подними руку и рви листочки один за другим. Даже тянуться не надо. Листочки знали это и заранее дрожали от страха. Глупые, разве не видят, что ему лень? Кешка лежал под деревом, в стороне от детворы, слушал лес и удивлялся, что это у него выходит.
Было здорово ощущать, как у пня скребутся мыши, как зовут родителей голодные птенцы иволги и струится вдоль палисада, ограждающего лесное сельцо, невидимый в траве уж. Глазами Кешка не углядел бы его, даже если бы стоял в двух шагах… Стучали цепами ребята, девки мяли лён и пели песни, а слова в них были такие, что Маре следовало на месте испепелить охальниц своим колдовским взглядом.