Знай обо мне все
Шрифт:
Открыл он замок, через ствол навел на головной танк и – пальнул.
И тот дымом пополам с пламенем, окутался. Заорал от восторга Кондрат. Он танк подбил! Сам. Без сопливых. Во второй метился уже с присловьем:
«Погоди, я твою кабаржину на нашем советском огоньке выдублю!»
Может, тоже Кондрат где эту присказку перенял, но, как он считает, именно она помогла. Правда, на этот раз танк не загорелся, как тот – первый, – а башня с него пасхальным яйцом скатилась.
Так подбил он шесть танков.
А обстановка на
Увидал Кондрат, что пехтура вперед рвется, схватил свой карабин и вместе с нею на высотку понесся. Вот там-то ему глаз и высекло.
Тут генерал случился.
«Кто стрелял из пушки?» – спрашивает.
И у Зозули уши привядать стали. Наверно, он опять что-то некстати сделал. Молчит. А пехотинцы на него указали. Ему как раз выбитый глаз к голове прибинтовывали, думали, приживется.
Подходит к нему генерал и говорит совсем некомандирским голосом:
«Спасибо, сынок!» – и фамилию его в блокнот – чирк.
А потом был госпиталь. «Бронетанковые» там крупными силами наступали, вши, значит. Ели зверски не только всех смертных, но и его, не подозревая, что грызут нашу гордость – первого Героя школы.
К концу войны их будет целых пять. Но Зозуля был первым.
Указ застал Зозулю в кино. Для выздоравливающих крутили на передвижке какую-то не то хронику, не то просто художественную малоформатку. Словом, между солдатами там спор произошел. Один – длинношеий, с подвязанной рукой, кричал:
«Вот как надо воевать!»
А Зозуля ему в ответ, хотя, как мне помнится, он сроду не участвовал в спорах:
«Фигня все это! Надумка».
«Ты бы в этом понимал?» – поддержал длинношеего его сосед по койке, кажется, разведчик.
Словом, идет у них там «перепалка местного значения», как зашел в зал начальник госпиталя и попросил, чтобы на минуту вырубили кино и включили свет.
«Кто Зозуля?» – спросил он.
Кондрат поднялся, подумав: «Ну вот, кто-то уже донес, что я тут разговорился».
«Поздравляю вас, – торжественно произнес начальник госпиталя, – с присвоением вам звания Героя Советского Союза!»
Сперва в зале установилась такая тишина, словно начальник сообщил о нападении на нас, вкупе с фашистами, и марсиан, потом раздались дружные хлопки.
«Кончай эту фигню!» – крикнул длинношеий и полез к Кондрату обниматься.
Поздравил, но более сдержанно, его и разведчик.
А потом кто-то предложил:
«Качать его, братцы!»
На второй же день всю одежду Зозули, где вши заняли долговременную оборону, кинули в огонь, надели на него байковое нижнее белье и даже в отдельную – небольшую, правда, – палату перевели.
Лежит Кондрат
И вот после, кажется, того, когда человек начинает вкус славы на зуб пробовать, приходит он к начальнику госпиталя и говорит:
«Переведите меня к ребятам, тоской я там изошел».
Пришел Кондрат к нам в класс и снова, как в ту пору, как уходил на войну, поклонился отдельно маме, а потом и всей нашей братии, в улыбке никак не соберущей вместе губы.
И вдруг спрашивает:
«Ребя, возьмете вы меня к себе? Ведь я малость недоучился!»
Ну тут мы чуть на головах от восторга не пошли. А директор, при этом присутствующий, прослезился. Он, правда, у нас был «слабосисий», как назвал бы его Савелий Кузьмич.
Офицеры, когда все это говорил Зозуля, стояли навытяжку и ободряли нас не садиться до тех пор, пока не кончится этот торжественный миг.
Но учиться Кондрату не дали. А просто выписали свидетельство об окончании школы. Решили, своим подвигом заслужил он того, чтобы и закон нарушить. А потом его директором кинотеатра сделали. Там еще рябая тетя Маша работала. Вреднющая самой лютой вредностью. Теперь бы сказали, со знаком качества. Нас, пацанов, она в упор не видела. Выставит свою цистернообразную грудь – и с места ее не сдвинешь. Даже при пустом зале ни одного пацана бесплатно не пустит. Законница. В народных заседателях, сказывали, ходила.
И вот Кондратий Иванович пришел в тот кинотеатр директором. Она, конечно, помнила, как вытуривала его первым, потому что он не умел незаметно прошмыгнуть мимо нее и ловко спрятаться между кресел.
Сноровки у него на это не было. Если же он все же и проходил без билета, уши его так горели, что по ним тетя Маша, чаще после сеанса, когда вспыхивал свет, безошибочно находила безбилетного Зозулю и – торжественно и гордо – вела его к директору, как государственного преступника.
Детей у тети Маши сроду не было, мужа – тоже. Поэтому сердцем, не привыкшим к нежности, она крушила все наши надежды на ее милосердие. И, когда добивалась нашей выволочки или других спешных мер воспитания, смеялась беззвучно и долго, мелко-мелко тряся подбородком и тяжело колыхая громадным животом.
Зозулю тетя Маша, я даже думаю, что вполне искренне, встретила как родного. Обняла и даже прослезилась.
«Половину белого света ты теперь, почитай, никогда не увидишь», – намекнула она на потерянный Кондратом на войне глаз.
А вот отчество его постоянно путала. То Василичем его величала, то Палычем. А один раз назвала даже Ипполитовичем.
Зозуля, видимо помня свое не очень далекое детство, с нежностью во взоре глядел на безбилетников, и как только начинался сеанс, спиной отгораживал от двери тетю Машу и командовал пацанам: