Золотая цепь. Юсуф и Зулейха. Книга мудрости Искендера

Джами Абдуррахман

Джами сурово осуждал поэтов, которые отдавали свой талант не на служение благородным целям, а на воспевание владык, их войн и пиров:

Он подл и низок в помыслах; но вдруг В любой стране является, как друг. Он, как собака с лапой обожженной, Из двери в дверь несется исступленно. И если он пронюхает, что близ Повеселиться люди собрались, Что жарится кебаб, что все готово: Вино и струны, музыка и слово, — Непрошенный, врывается он в дом, Как муха в чашу с кислым молоком. Когда же он напьется и нажрется — Затеет спор, со всеми подерется. И, с фонарем под глазом, из дверей Он вылетает, выбитый взашей. И от него ты не убережешься, И хитростью любою не спасешься. От самозванцев, наводнивших свет, Позорным

стало звание «поэт». Теперь молва «поэтом» кликать стала, Кого «прохвостом» прежде называла. «Поэт» хоть слово краткое оно, Но в нем бесстыдства море вмещено. Лесть, жадность, грязь, невежество с пороком — Все в этом «званье», прежде столь высоком. (Перевод В. Державина)

Джами постоянно советует властелинам и правителям, высокопоставленным особам и богачам, что нужно вести воздержанный образ жизни, не расточать народное добро, ибо за свои дела люди должны держать ответ на том свете. Так, в своей знаменитой касыде «Луджат-ул-асрар» («Море тайн»), написанной в 1475 году, поэт говорит:

Шах — груда рдеющего жара; а кучка подлых приближенных — То кочерга, что помогает ему сжигать и дом и сад. Остерегайся, о вельможа, слез угнетенного и стонов, Гляди, они, — готовы хлынуть, — потопом в облаках висят. Страшись; созреют стрелы вздохов и над тобой беду посеют, Их жал железные удары небесный свод изрешетят. Страшись молитвы угнетенных — ее подкоп тебя достанет, Хоть в бездне неба, на Сатурне поставишь крепость ты и град. Величьем внешним обольщенный, владыку ты зовешь горою, Но ведь и он рукою смерти в пращу, как камень, будет взят. Отколь Хосров ни возвращался, он отдыхал в своих чертогах, Где нынче — ни столпов, ни кровель, где лишь развалины лежат. (Перевод В. Державина)

Но нередко поэт, видя, что его мудрые наставления остаются бесплодными, переходил к открытому обличению тирании и деспотизма сильных мира сего, носителей власти.

Так, в XIII главе первой части «Семерицы» — поэмы «Тухфат-ул-ахрар» мы читаем:

Коль крепок корень гнета твоего, Грозит насилье миру от него. Когда хозяин дома в бубен бьет, Весь дом его под бубен в пляс идет. Вот целый город разорен вконец, Чтоб выстроить тебе один дворец. Ты лучше брось строительство свое И прекрати грабительство свое. Ты не боишься целый сад сгубить, Чтоб яблоко одно лишь надкусить. Не брал бы ты его! Не миновать Тебе за весь тот сад ответ держать! И куры в плов тебе и всякий плод Насильно взяты из дому сирот. Твой наглый повар не нарубит дров, А тащит со спины у стариков. Твой сокол, волей слуг твоих — воров, Клюет цыпленка жалких бедняков. И конь твой ест солому и ячмень Из торбы нищенской во всякий день. (Перевод В. Державина)

Таким образом, проповедь аскетизма, отречение от мирской суеты Джами возникала на основе благородного негодования, возмущения пустой роскошью и развратной жизнью тех людей, к которым она была обращена.

Джами не следует смешивать с теми суфиями, которые стремились убедить обездоленных и голодных, что они вечно должны быть голодны и не жаловаться на «неотразимую волю провидения».

Джами постоянно обличал подобных суфийских дервишей и шейхов. «Справедливостью держится государство, не религией. Нечестивый, который стал славен справедливостью, лучше для страны, чем набожный притеснитель».

Джами был большой художник, замечательный мастер слова. Поэтическое слово, поэзию Джами рассматривал как средство, при помощи которого можно высказать разумные, полезные для людей советы и мысли, учить их добру.

Сурово осуждая многих своих современников — гератских поэтов, смотревших на поэзию как на источник дохода, Джами также резко выступал и против тех поэтов, которые в поэзии форму, технику ставили превыше всего и тем самым игнорировали содержание, мысль. Джами, как и его друг и ученик Навои, от поэзии требовал прежде всего содержания, богатого, полезного и веского, ибо изящная форма без содержания — это «узорный шелк на безобразном стане»:

Когда искусством ты украсишь ложь, Ты высоко его не вознесешь. Зачем в шелка рядить уродство будешь? Ты прелести уродству не добудешь, Урода шелком не украсишь ты, А шелк утратит прелесть красоты. (Перевод А. Васильева)

Поэт указывает, что художественную ценность могут представить только те творения, в которых глубокое содержание сочетается с изящной формой:

…если с правдой связаны слова, — И красота и сила их жива. Пройдет их слава по путям небесным, Поэта имя станет всем известным. А если строки ложью рождены, Их суть презренна и слова бледны, — То в бороде застрянут виршеплета И сверх усов не будет им полета. (Перевод С. Липкина)

Следует отметить, что творчество Джами не во всех своих частях одинаково ценно. Для нас не может быть приемлемым его миросозерцание, пропитанное мистикой и не выходившее за рамки правоверного ислама, а также его отрицательное отношение к философскому наследию ибн-Сины и Омара Хайяма.

Но лучшие страницы творений Джами вошли в золотой фонд персидской и таджикской классической литературы, и все то лучшее, что было

в творчестве Джами, стало достоянием как персидского, так и таджикского народа.

Рустам Алиев, М. Н. Османов

Золотая цепь

Перевод С. Липкина

Тетрадь первая

РАССКАЗ О ПРАЧКЕ И ЦАПЛЕ

Вблизи Багдада, где река струится, Жила когда-то прачка-мастерица. Спускалась к Тигру каждый день с бельем: Она кормилась этим ремеслом. Когда ей берегом идти случалось, Большая цапля женщине встречалась. Ловила цапля червяков речных. Протягивая клюв, съедала их. Она, довольствуясь таким уделом, Все прочее считала вздорным делом. Однажды в воздухе парил орел: Он в быстрых крыльях мощь свою обрел. Он был опасен всей породе птичьей, Он сделал голубя своей добычей. Немного съев, другим оставил он Поживу, ибо щедрым был рожден. (У щедрого такого нет порядка, Чтоб сам съедал всю пищу без остатка.) Простушка-цапля, на орла взглянув, От восхищенья вытянула клюв. Сказала: «Я крупней орла, бесспорно, Мне птицами питаться не зазорно. Стыжусь отныне жизни я своей. Доколе буду я ловить червей? Что мне в червях, коль столько есть добычи, Летающей и прыгающей дичи? Теперь иной работою займусь, Я истинной охотою займусь! Теперь я щедростью себя прославлю, Сама поем я и другим оставлю». И, подражая храбрости орла, Взлетела горделива и смела. Внезапно показался из-за тучи Свирепый, грозный хищник, гриф могучий, И начал, как орел, кружить над ней: Грозит ей гибель от его когтей. Низвергла цаплю горькая судьбина В расселину, где были грязь и глина. Завязли крылья в той грязи густой: Так счастье цапли сделалось бедой. «Охота без силков! Какое чудо! — Сказала прачка, — вкусным будет блюдо!» И унесла и цаплю и белье, И радостно пошла в свое жилье. Тут некто удивился: «Что за птица?» В ответ сказала прачка-мастерица: «Лететь пыталась цапля, как орел, Но хвастовству ее конец пришел. Охотницею стать она пыталась, — Охотнице, подобной мне, попалась!»

О ЗНАЧЕНИИ ВОСПИТАНИЯ

Погаснет огонек, не став огнем, Когда не позаботимся о нем. Рождают искорку железо, камень, Но трута нет — не разгорится пламень. Частицу жизни искры обретут, Когда поддержит их горенье трут. А если топливо туда подложишь, Добыть большой огонь тогда ты сможешь. Увидишь: это пламя таково, Что трудно будет потушить его. Так в сердце огонек, мерцая, дремлет. Но если он всего тебя объемлет, Но если огонек ты раздувал, — Он ярко вспыхнет, как бы ни был мал.

О ПЛЕШИВЕНЬКОМ, ВЛЮБЛЕННОМ В РОЗОЧКУ

Плешивенький был в розочку влюблен, Прелестною шалуньей покорен. Но та красавцем, ей под стать, пленилась И с ним однажды днем уединилась. Влюбленные от посторонних глаз Закрыли двери, ласками делясь. Нашел плешивец дом уединенья И в дверь кольцом ударил без стесненья. «Кто там? — раздался голос изнутри, — Зачем стучишь не вовремя? Смотри: Дверь на замке. Железо бить желаешь? Железо холодно, а ты пылаешь! Мы заперлись, от мира вдалеке, И кудри друга у меня в руке. Зачем стучишься в дверь, чтоб раскололась? Меж мной и другом не пройдет и волос!» Сказал он: «Отопри! Мне довелось Так облысеть, что нет на мне волос. Твердишь: и волос не пройдет меж вами? Но я давно расстался с волосами!»