Золотая лихорадка
Шрифт:
— У меня? А ты что, еще призанять хочешь? — насмешливо спросил тот. — Ну… сотню дам… на хлеб. Деревянными, конечно.
— А мне больше сотни и не надо, — сказал Сережа. — Дай этому мужику стольник, и пусть он идет… нечего ему глядеть на твоих горилл-счетоводов. Давай сюда! — проговорил он, протягивая руку. — Давай, Юджин, сочтемся! На том свете угольками, — иронично повысил он голос. — Дяденька… подайте сто рублей бездомному дегенерату!
Юджин покачал головой: ему невольно внушила уважение эта издевательская, но тем не менее полная чувства собственного достоинства манера Сережи Воронова держать себя.
Рука крупье скользнула в карман и выудила оттуда пятисотрублевую купюру.
— На.
— Благодарствую, барин, — ответил Сережа, перехватывая руку Юджина, и в то же мгновение крупье взвыл от дикой боли, потому как сильные постдембельские пальцы Сергея впились ему в запястье, словно губки тисков, — хрустнули кости, и Юджин, раскрученный вокруг собственной оси, с изрядно попорченной рукой полетел в кучку приведенных с собой амбалов.
Это вышло столь ловко, удачно и в принципе неожиданно, что двое из них были тут же сбиты с ног, а двое других бросились к Воронову, на ходу выхватывая оружие.
Шофер такси охнул и, выскочив из прихожей, бросился сломя голову вниз по лестнице, позабыв о причитающихся ему ста рублях.
Алик Мышкин, увидев, что дело не так уж плохо, с криком, какой испускают дикари племени маори в сезон охоты на вкусных откормленных белых людей, бросился на вышибал, наповал дыша перегаром, и встретил набегающего на него громилу таким увесистым апперкотом — неожиданно сильным для его сухощавой комплекции, — что тот по незамысловатой траектории отлетел в угол и с хрустом впечатался башкой в стену.
Второй выхватил было пистолет и вскинул его на Сережу, но тут Женя Корнеев, корчащийся на полу от боли, буквально взвыл:
— Не стрелять… не стрелять, идиоты!!!
Впрочем, даже если бы он не крикнул, все равно его предупреждение не сыграло бы никакой роли: разлапистым ударом правой ноги Сережа Воронов выбил оружие из рук «айвенговского» вышибалы.
И, судя по воплю последнего, сломал ему при этом по меньшей мере два пальца.
Мышкин сосредоточенно лягал упавшего на пол амбала.
Впрочем, подобный пир духа не мог продолжаться долго: уж слишком велик был численный перевес представителей «айвенговской» гвардии. Двое уцелевших от вороновско-мышкинской расправы оказались расторопнее. То ли сыграла свою роль раскоординированность Сережи и Алика после бурной ночи, то ли в самом деле оппоненты оказались не по зубам, только Сереже Воронову не удался следующий выпад, второй амбал наскочил на него и напрямую ударил рукоятью пистолета в основание черепа. Да так, что по всей голове пошел звон, пол рвануло куда-то вверх, к потолку, и все смешалось в гудящем багрово-красном вареве…
Несколько напутственных ударов ногами под ребра прошли для Сережи в каком-то словно задернутом занавесом отдалении. Как будто не его били, а так… кого-то в стороне, всплески чужой боли изредка попадали на Сергея, как брызги с шерсти отряхивающейся собаки.
…Как оказалось спустя некоторое — вероятно, чрезвычайно небольшое — время, когда Воронов пришел в себя и приоткрыл глаза, били действительно уже не его. Били Алика Мышкина, который лежал, скорчившись от боли, а его длинное сухощавое жилистое тело охаживали ногами сразу трое громил.
Причем один из них, тот, которому Сережа так удачно сломал пальцы, при этом громко стонал и матерился, а четвертый, тот, к которому приложился Мышкин, тот лежал ничком в углу и не шевелился.
Чуть в стороне на диване полулежал Юджин. Его пепельно-бледное лицо было искажено гримасой боли, рука была неестественно вывернута и безжизненно покоилась на коленях крупье.
— Хватит его метелить… — наконец выговорил он. — Еще убьете… идиоты.
Но гоблинарии, вошедшие в раж, не унимались и не слышали Корнеева. Мышкин уже даже не охал, и один из ублюдков — кажется, это был Макс номер 326 — подскочил тогда к Сереже и сунул носок своей туфли в бок Воронова. Раздирающая боль распустилась в теле, словно проснулся и зашевелил острыми бритвенными лапками огромный паук. Воронов полубессознательно изогнулся, пытаясь уйти от удара… и тут — непонятно откуда — вдруг раздался грохот, какой-то скрежещущий визг… и на голову Воронова обрушился целый водопад. Он встрепенулся, распахнул глаза, и его взгляд уткнулся в бьющуюся на полу маленькую алую рыбку. Аквариум. Влипли по полной программе. В следующую секунду на тельце рыбки грохнулся триста двадцать шестой Макс… И тут… — как гром с небес:
— Эт-та что тут такое? Сережка, ты шовшем, что ли? Мы вчера с Митрофанычем так дербалызнули, прошпаться надобно, фтоб мне сгореть!.. А ты фумишь. Да ишшо всяческого броду понатаффил!! Нет, ты фстань, кад-ды с тобой дед говорит!!
В дверях дальней комнаты, тряся головой, стоял дедушка Воронов. Его плешивая голова негодующе тряслась, тощие кривые ноги, обвитые синими венами, как чулками в полосочку, подрагивали. Непомерные трусы-семейки, в которые влезло бы три такие тощие задницы, сползли почти до колен.
Сережа даже не удивился. Крутой нрав деда был хорошо известен и ему самому, и всему двору. К примеру, на днях дедушка Воронов запустил мусорным ведром с балкона в пенсионерку Сидорову, торгующую самогоном и в связи с этим фактом биографии вытаптывающую палисадник под окном старика. Сережа не удивился и не обрадовался. Он только поднял голову с пола и с усилием выговорил:
— Ты челюсть вставь, дедушка… ничего не понятно.
Дедушка не отличался обилием зубов, но слышал для своего возраста хорошо:
— Фто? Фто ты там бормочешь? Непонятно тебе? А вот мне все понятно! А ну, геть отседова… шантррррапа!!
Последний возглас был определенно обращен к Юджину со товарищи. И, кажется, произвел на них впечатление. Здоровяк со сломанными пальцами тупо выпучил на явление дедушки Воронова народу свои мутные глазки, а единственный уцелевший, Ваня с лицом воспитанника исправительно-трудового учреждения, ткнул пистолетом в направлении пенсионера и выговорил:
— Ну ты, бля, пердун…
Больше он ничего выговорить не успел, потому что дедушка Воронов швырнул в него своим ночным горшком. Надо заметить, что дедушка был стар, и справление естественных нужд по ночам для него было делом утомительным. Поэтому он всегда оставлял у дверей комнаты ночную вазу с ручкой. Мытьем же оной старик себя не утруждал.