Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Ой, не начинай, право слово. Это дело решённое - окончательно и бесповоротно. Зла тебе не желаю, развестись через патриарха не имею поводов и причин - стало быть, жениться на другой не могу. Но и разлюбить ея силы нет.
– Понимаю, что ж, - загрустила Долгорукая.
– Бог тебе судья.
– Именно что Бог. Слышал о твоих встречах с Вонифатьичем. Люди донесли. Смею говорить: ты-то, матушка, тоже не без греха.
– Я? Да полно! Это всё наветы…
– Тихо, тихо, не кипятись. Вонифатьич сидит в узилище, а тебя простил. Вспоминать боле не желаю. За другим приехал.
– Он глотнул вина.
– Замирение у меня вышло с унграми после смерти короля Гейзы. Дружба превеликая и союз. Предложил его сыну, молодому королю Стёпке Третьему (по-унгорски - Иштвану) выдать за него нашу Евфросинью. Он ответил согласием. Надо собирать Фросю под венец.
– Свят, свят, свят!
– испугалась княгиня.
– Ты в своём уме? Да она - цыплёнок совсем, от горшка два вершка, в куколки играет. И ея - в унгорские королевы? Смех один!
– Никакого смеха, - твёрдо заявил Осмомысл; да, такого жёсткого тона Ольга от мужа раньше не слышала; это был не прежний нерешительный юноша, с кем она любила кувыркаться в одрине, но суровый и решительный князь.
– Через две недели помолвка. Будет жить во дворце короля, изучать язык и церковные каноны по латинскому образцу. А по следующей весне справят свадьбу. Я скрепил уговор собственной печаткой.
Неожиданно у неё потекли слёзы, и она стала причитать:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Ярославище распроклятый, полоумный, злой… Что ж ты с нами делаешь, нечестивец подлый? Мало тебе моего унижения, горя и позора - видано ли где: при живой жене жить открыто с полюбовницей-ведьмой? Так ещё и дочку вздумал у меня отобрать, увезти к мерзким латинянам, чуть ли не из люльки просватать? Как сие назвать? Можно ли смириться?
Галицкий владыка резко отодвинул от себя золочёный кубок с недопитым вином. Тот запнулся о складку скатерти и, упав, покатился; красное пятно стало растекаться, как море.
– Ах!
– воскликнула Ольга и вскочила из-за стола, чтобы капли не испачкали её платья.
– Вот ведь неуклюжий!..
Осмомысл тоже встал, стукнул сжатыми в кулак пальцами по столешнице:
– Хватит голосить! Звон в ушах от визга твоего. Надоела! Я с тобой не советуюсь, между прочим, а всего лишь ставлю в известность о своём решении. Коль не подчинишься - будешь мною наказана.
Та упёрла руки в боки, сузила глаза:
– Как же это? Выпорешь?
– Вышлю вслед за матерью твоей в Царь-град.
И слова прозвучали до того убедительно, что жена поняла: непременно вышлет. И скрепя сердце покорилась:
– Воля твоя, батюшка, мой свет. Подчиняюсь тебе смиренно.
Про себя ж подумала: «Погоди ужо, Ярославка гадкий! Ты за всё заплатишь. Я в долгу не останусь».
Слуги заменили грязную скатерть и по зову князя пригласили Фросю. Девочка вошла - щупленькая и немного ещё нескладная, как подросток, но с приятным миловидным лицом и живым выражением серых добрых глаз. Поклонилась в пояс.
– Подойди сюда, доченька любимая, Доброгневушка, - подозвал отец и прижал к себе; Евфросинья, не привыкшая к родительской ласке, засмущалась и покраснела.
– Ты ж Моя голубушка, кисонька, зайчонок! Как же удивительно: я ведь красотой не блистаю, Ольга Юрьевна тож, а такое чудо получилось совместное!
Дочка прошептала:
– Тятенька, родимый, мне неловко слушать сии слова. Я их недостойна.
Он поцеловал её в щёку:
– Да не просто красавица, но ещё и скромница. Лепо, лепо! Хочешь ли о чём попросить меня?
– Да, хочу, но боюсь разгневать.
– Полно, я отец твой - что ж меня бояться? Говори без страха.
– Можно ли дерзнуть длань твою покрыть поцелуями? Мать презрительно фыркнула и пробормотала: «Вот ведь дура, Господи, прости!» - а счастливый Осмомысл рассмеялся:
– Нет, нельзя! Я желаю, чтоб поцеловала меня в уста.
– Я не смею, тятенька!
– Краска поднялась у неё до самых корней волос.
– Слушай мой приказ. Ну, целуй: чай, не укушу.
И она, дрожа, робко прикоснулась нежными холодными губками к тонким, но горячим губам Ярослава. Он опять её обнял, а потом, отстранив, сказал:
– Жаль такую прелестницу отдавать незнакомым людям, ну да что поделаешь, интересы Галича требуют от нас жертв. Доченька любезная, ты уже большая и должна понять. Будь достойной именоваться Галицкой княжною, а затем и унгорской великой самодержицей.
– Как унгорской? Отчего унгорской?
– вытянулось Фросино личико.
Осмомысл объяснил. У неё подогнулись колени, и она едва не упала на пол. Но отец подхватил наследницу, начал успокаивать:
– Что ж ты так расстроилась, лапушка? Унгрия страна неплохая. Много виноградников и скота. Лошади прекрасные. А унгорской конницы лучше только половецкая, да и то не всякая. И опять же - Иеропия, связи с главными монаршими домами. Вот и нам надо породниться, приобресть на Западе верного союзника.
Девочка промолвила:
– Мне бы лучше с русскими…
– Понимаю, ласточка, но уж, видно, так написано у тебя на роду. Да не бойся: не одна поедешь - горничных и мамушек сколько хочешь прихватишь, а сопровождать тебя будет моя дружина во главе с Ивачичем - посылаю ея на подмогу унграм в их войне с Царём-градом.
Повздыхав, слёзы промокнув, Ярославна произнесла:
– Коли пожелал сие, я приму безропотно.
– Умница-разумница!
– Сколько ж лет ему, этому Степашке?
– Минуло шестнадцать.
– Ой, совсем немного! Я-то думала - пень замшелый!
– оживилась дочка.
Ярослав покатился со смеху, даже Ольга заулыбалась невольно.
– Вьюнош он пока, - пояснил отец, - и державой на деле правит тёзка твоя, Евфросинья Мстиславна, вдовствующая королева. Женщина она мудрая, дальновидная: младшего сына Белу сговорила с дочкой императора из Царя-града, а коль скоро у Мануилки нет своих сыновей, он престол завещает Беле. Вот и с Русью она упрочает узы. Вы, как русские женщины, думаю, поймёте друг дружку.