Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Да.
В обусловленный день и час, бросив Миколку Олексича караулить коней, Яков поспешил в буковую рощу к ручью. Ждал довольно долго, перекатывал камушки и писал щепкой на песке имя «Поликсения». А когда стал накрапывать дождик, понял: не придёт. Начинало смеркаться. Княжич встал с травы, отряхнул одежду. Сделал шаг, чтобы уходить. И увидел тёмную фигуру за стволами деревьев. Сразу догадался: она!
Дочь попа Георгия подбежала взволнованная, раскрасневшаяся, с прерывающимся дыханием, от чего грудь её под платьем живописно ходила ходуном; через силу пробормотала:
– Извини, батюшка, мой свет… я насилу вырвалась… и теперь не знаю: коли хватятся - донесут родителям - те устроят взбучку!
Он схватил её плечи, мягкие и покатые, с удовольствием стиснул:
– Ничего не бойся, голубушка. Ты теперь под моей защитой. Как я рад, что смогла прийти!
– Обнял горячо, страстно, торопливо.
– Никому больше не отдам! Лишь моя, моя!
– И хотел поцеловать в губы.
Та откинула голову назад, изогнув по-лебяжьи шею, и платок свалился с её волос; прошептала не без тревоги:
– Нет, не надо, пожалуйста… Мы должны остаться друзьями…
Но Владимир не слушал, проникал губами за воротник, сладостно впивался в шёлковую кожу под подбородком.
– Что мы делаем?
– говорила она бессвязно.
– Этак не годится… если кто узнает?
– А сама уступала и поддавалась, безотчётно приникала к нему, а его рука ощущала, как невольная дрожь пробегает вдоль ложбинки её спины, слышал частое жаркое дыхание, видел возбуждённые раздутые ноздри; распалялся сам и терял рассудок от вожделения.
– Ах!
– Последний вскрик, жалкий, чуточку обиженный, и уже ненужный протест: - Княжич, княжич… что ты делаешь?
– А сама понемногу вторила его ритмичным толчкам, отдаваясь всецело; что-то ещё шептала, совершенно неразличимое, точно детский лепет, и закатывала глаза, упираясь локтями в землю, и хватала траву, и рвала, сжав её в пучки.
Наконец конвульсии стали угасать, стихли, прекратились. Оба, обессилев, повалились бок о бок и смотрели в небо, в тёмные, застывшие сверху кроны буков, ощущая на потных лицах дождевые брызги.
– Господи!..
– воскликнула Поликсения с теплотой и негой.
– Вот ведь хорошо… Отчего это называют грехом? Это счастье!..
– Счастье, счастье… - повторил Владимир.
– У меня такого никогда ещё не было…
– Как, а с Болеславой?
– С нею всё не так. Я один упражняюсь, а она вроде не со мною…
– Стало быть, не любит, как должно.
– Стало быть, не любит, как ты!
И опять потянулись друг к другу, но уже просто целовались - нежно, ненасытно.
А когда поднялись с травы, молодой человек спросил:
– Завтра вновь увидимся?
Девушка сказала со вздохом:
– Нет, не выйдет, милый.
– Значит, послезавтра?
– Больше никогда. Он опешил:
– То есть почему?
Старшая поповна виновато молчала, свесив голову. Взяв её за плечи, Яков произнёс в нетерпении:
– Говори, дурёха. Что ещё такое?
– Замуж отдают… да, за батюшку из Болшева… нынче сговорились… а в субботу свадьба…
У него глаза полезли на лоб:
– Как же ты?! И ни слова!.. Почему тогда ко мне прибежала?
Всхлипнув, Ксюша пролепетала:
– Напоследок хотела… вольной жизни хлебнуть… чтобы было, что вспомнить в старости… - И заплакала, и заголосила с отчаянием. Будущий правитель Галиции как-то неуверенно стал её успокаивать, уверял, что печалиться рано, свадьбу он расстроит и никто им не помешает встречаться.
Вдруг она сверкнула очами:
– Нет, не надо! Я дала согласие. За него пойду!
– Почему пойдёшь?
– Он оторопел.
– Чтобы сделаться попадьёй и женой замужней. Так оно вернее!
Между ними повисла пауза. Княжич посулил неуверенно:
– Но ведь я тебя в Болшеве найду. Не угомонюсь. Та кивнула:
– Поищи, конечно! А пока - прощай!
– И, привстав на цыпочки, чмокнула его в губы. Усмехнулась, промокнула щёки кончиком платка и в одно мгновение скрылась за стволами.
– Ну, дела… - Рукавом он утёр пот со лба.
– Ну, чертовка!.. Все они, бабы, одинаковы!..
5
Неизвестно, кто донёс на Владимира - может быть, Миколка Олексич, верный пёс князя Осмомысла, может быть, пронюхавшая что-либо Матрёна (ей нетрудно было пожаловаться княгине, близкой своей подруге, ну а та забила тревогу), то ли кто из прихожан отца Георгия. Как бы там ни было, сына вызвал к себе родитель, мрачный, неприветливый, и сказал твёрдым голосом:
– Вот что, мой хороший, хватит дурью маяться. Скоро девятнадцать годков! У тебя ж на уме - только псы да кролики да ещё красивые незамужние поповские дочки! Нешто это жизнь моего наследника?
– Тятенька, пойми… - попытался оправдаться молодой человек.
– Ничего не желаю слушать! Я повелеваю: ты отправишься во главе галицкого войска на подмогу Мстиславу Волынскому, дабы Киев отобрать в его пользу. Ясно, нет?
Тот развёл руками, начал отговаривать неуклюже:
– Да какой же я ратник? Сам ведь знаешь: только и сноровист, что на охоте. Ни в один поход не ходил пока.
– Вот и начинай. Делом докажи, что не зря тебе передам престол.
Юноша покрылся красными пятнами. С придыханьем выдавил: