Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Ну, а как убьют?
– Стало быть, Галицию передам Настасьичу. Сын вскричал:
– И тебе не жалко будет меня? Ярослав поморщился:
– Что ж ты голосишь, точно баба?
– Но добавил мягче: - Да не бойся, бестолочь. Направляю вместе с тобою Кснятина Серославича. Он у нас тоже засиделся, пусть слегка развеется.
– Вынул изумруд, посмотрел на отпрыска сквозь шлифованный камень и проговорил вовсе примирительно: - Ну, иди сюда, дай облобызать и благословить на дорожку! Не чужие, чай!
Судя по всему, Серославича в равной степени не порадовала воля Осмомысла об отправке его на ратные подвиги. Он хоть был ещё человеком не старым - сорок восемь лет, - но давно не брал оружия в руки, не питался походной кашей и не спал в шатрах в полевых условиях. Предлагал Гаврилку Василича бросить вместо себя - тот моложе и боевитей, - но владыка Галича продолжал настаивать на своём. Убеждал печатника:
– Ты пойми, Кснятине, друже, сей поход не такой уж Военный, а скорее просто для устрашения. Биться, полагаю, вам и не придётся. А зато - встречаться с противной стороною, обсуждать условия, принуждать к отходу. Это по твоей части. А какой из Гаврилки переговорщик? На коне лихой, а в беседе - раззява.
Словом, возражать было бесполезно.
Сборы заняли всего лишь несколько дней: рать была готова заранее, только ждала сигнала к выступлению. Отслужили молебен и попировали на посошок, проводили Якова с Кснятином по всей форме. Ярослав сказал напутственные слова. Болеслава, целуя мужа, кротко произнесла:
– Возвращайся целым и невредимым. Он уныло спросил:
– А тебе не лучше ли, коли не вернусь вовсе? Выйдешь снова замуж, за какого-нибудь достойного витязя.
– Кто ж меня с дитенком теперь возьмёт!
– Что ещё ты мелешь?
– Княжич хлопал ресницами, как телок, выпущенный впервые из хлева.
– С нашим с тобой дитенком. Бабка-повитуха уверена, будто третий месяц пошёл.
– Не обманываешь нарочно? Дабы успокоить, развеселить?
– Чтоб мне провалиться, ей-бо!
– Ну, вот это новость!
– И поцеловал её с удовольствием, улыбнувшись радостно. Обнимая мать, не сдержался, брякнул: - Слышала, что Славка моя чревата?
Ольга Юрьевна, продолжая сердиться на Владимира за его связь с поповной, отвечала сумрачно:
– Знаю, знаю, доложили ужо. Наш пострел не с одной успел…
– Ой, да что ты, маменька! Это всё меняет!
– Я была бы рада. А не то подумала: яблочко от яблоньки…
Но наследник, пропустив эту шпильку мимо ушей, задал другой вопрос:
– Коли встречусь со своими дядьями, а твоими братьями, Долгорукими, передать им привет?
На лице у княгини появилось злобное выражение:
– Не привет, а плевок в глаза! И Андрейке, и Глебке, и сучатам их. Семя чёртово, половецкое. Не даёт житья русским людям. А мою матушку прогнали. Ненавижу!
Выехали из Галича во второй половине мая. Началась гроза, хлынул дождь, и они промокли до нитки. Княжич уверял, что теперь простудится и умрёт. На ночлег остановились в какой-то хате, затопили баньку и, пропарив наследника до изнеможения, напоили горячим красным вином. Тот сидел закутанный в одеяло и обильно потел. А боярин Кснятин Серославич, тоже сильно выпивши, наставлял его:
– Ты меня держись. Я плохого не посоветую. Много лет назад тятьку твоего возвёл на престол, а потом, Бог даст, и тебя возведу ещё. Не Настасьича же сажать! Лучше уж тогда Чаргобайку, сына Берладника…
– Я те дам Чаргобайку!
– огрызался Яков нетрезво.
– Коли упомянешь его хоть раз, не снесёшь тогда головы, утоплю в Днестре! Понял ли, Кснятине?
– Понял, понял, батюшка!
– деланно пугался вельможа.
– Это к слову только, никаких на него видов не имею.
– То-то же, гляди! У меня баловаться станет недосуг. Всех прижму к ногтю. Я не Осмомысл. Он у нас учёный, начитался глупостей из ромейских книжек, тютькается с вами; Вонифатьича, видишь, проворонил… Я щадить никого не стану. Провинился - голова с плеч!
– Ты уж больно крут, как я погляжу, - говорил Кснятин, маскируя улыбку бородой.
– Уж таким уродился, - принимал как должное захмелевший княжич.
– В тёзку моего и предка - Красно Солнышко. Он, бывалоча, никому не спускал, ни родным, ни близким. Потому как цель имел - Русь крестить. Кто крестился по доброй воле - был ему приятелем, а противников принуждал силою - огнём, как говорится, и мечем. Настоящий князь. И во мне его кровь бурлит.
– Голова Владимира-младшего падала на грудь, и сомлевший молодой человек с ходу засыпал.
– Нет уж, милый, - бормотал боярин.
– Чаргобай-то покрепче будет. Не исключено, что его и посадим.
Тем не менее трудности похода их сблизили. В трезвом состоянии юноша держался спокойно, любовался природой, даже напевал старинные песни; во хмелю делался несносен, злобен и придирчив, то хотел отрубать всем головы, то просил привести к нему несколько красавиц из местных, дабы провести с ними ночь; Кснятин едва его успокаивал; а наутро Яков ничего уже припомнить не мог и, когда ему рассказывали, как он буйствовал, очень удивлялся. И давал зарок больше не прикладываться к чаше с вином. Но потом крепился не больше двух дней.
Галицкое войско встретилось с дружинами волынян возле Луцка и совместным маршем совершило переход мимо Дорогобужа и Малина к Киеву. Там они разделились: князь Мстислав осадил столицу, а Владимиру посоветовал обложить ближний Вышгород…
Тут пора прояснить ситуацию, что сложилась в центре Руси. Прежний великий князь Глеб Юрьевич Долгорукий был отравлен боярами на пиру, как когда-то его отец, и затем похоронен в той же самой Спасской церкви на Берестове. Вновь пошла чехарда князей, в результате которой закрепился в Киеве нам уже известный Рюрик Ростиславович из Смоленска. Младшему же брату Давыду он пожаловал город Вышгород, что всего в нескольких вёрстах севернее столицы. А Давыд взял с собой Феодора Вонифатьича, бывшего при нём после освобождения из острога…