Золотой истукан (др. изд.)

Ильясов Явдат Хасанович

Плакать он уже разучился, я всю ночь без слез, с сухими глазами, изнывал от жгучего горя, раздиравшего грудь: что с Иаилью? Ах, Иаиль, Иаиль…

Наутро в доме Пинхаса сошлись все члены магамада - совета старейшин общины: талмуд-хахамов, великих мира сего, главарей синагоги, учителей-меламедов и прочих весьма уважаемых людей.

Пинхас настаивал на немедленной расправе:

–  Сказано в книге Второзакония: «Если… не найдется девства у отроковицы, то отроковицу пусть приведут к дверям

дома отца ее, и жители города побьют ее камнями до смерти».

–  Это - если она вышла замуж за еврея и оказалась не девственницей, - возразил один из старейшин, самый мудрый.
– А тут другое. Тут нарушение целомудрия. Но признать, что еврейка вступила в недозволенную связь с иноземцем, рабом, - значит допустить, что это возможно, и тем самым ввести в соблазн других отроковиц и женщин. Но сие у нас невозможно! Пусть недостойная дщерь почтенного Лейбы скажет, что раб сделал над нею насилие, - и мы накажем раба, а с отроковицы снимем тяжкое обвинение.

–  Да, это выход!
– согласились с ним все, кроме Пинхаса.
– Община взбудоражена, надобно сразу приглушить смуту.

–  Нет!
– крикнула Иаиль, когда ее позвали и сказали, каким путем она может спастись. Лицо ее было жутким от синяков и кровоподтеков.
– Не делал он надо мною никакого насилия. Я сама… по доброй воле… мы - по обоюдному согласию… потому что любим друг друга. Любим, слышите, вы? Хотите убить - убейте нас вместе. Лучше мне умереть на его добрых руках, чем жить среди вас, жестоких и глупых.

–  Ах, вот как?!
– чуть не задохнулся Пинхас.

Тот старейшина:

–  Лейба, уговори свою дочь…

–  Не надо меня уговаривать! Или нет у меня своей головы?

–  Уговори свою дочь сказать, что раб сделал над нею насилие, иначе ты будешь предан анафеме, отлучен от народа Израилева.

Лейба рывком втянул голову в плечи, в ужасе пискнул, как мышь. Будто над ним уже загремели грозные слова анафемы:

«Кят, год такой-то…

По произволению городской общины и приговору святых, именем бога и святой общины, перед священными книгами Торы с шестьюстами тринадцатью предписаниями, в них указанными,

мы отлучаем, отделяем, изгоняем, осуждаем и проклинаем Лейбу, сына Мордухаева,

тем проклятием, которым Иисус Навин проклял Иерихон,

которое Елисей изрек над отроками,

которым Глезий проклял своего слугу…

и всеми теми проклятиями, которые были произнесены со времен Моисея до наших дней.

Именем бога Акатриэля;

именем великого повелителя Михаэля;

именем Метатрона, князя божественного лика;

именем Сандалфона, слившегося с творцом вселенной;

именем вездесущего таинственного Шемгамфореша, начертанным на скрижалях…»

–  Нет, нет!
–

завопил в страхе Лейба. Отлучение от общины страшнее смерти. Конечно, ему жилось нелегко, но, плохо ли, хорошо ли, была крыша над головою, был хлеб, хоть и черствый, но все же - хлеб насущный. Будь он хоть помоложе… куда он пойдет, бесприютный и нищий, с вечно хворой женой, где найдет теплый угол в этом чужом, холодном мире, среди черствых, презрительно усмехающихся иноверцев? Только и останется ему с Рахилью околеть, как паре дряхлых бродячих собак, на пустыре…

Ему жаль, конечно, Иаиль, - ах, как жаль!
– но что поделаешь? Бог сильнее человека. Сказано: человек - червь, ползающий во прахе, сила и знания его - ничто.

–  Моя дочь… виновна, - с болью сказал старый Лейба. И пусть примирится со своей печальной участью.

–  Отец!
– вскричал Аарон.
– Ты предаешь родную дочь.

Лейба бессильно развел руками.

–  Разве Иеффай Галаадитянин не возвел свою дочь на костер по обету господу богу?
– сказал Пинхас ему в утешение.

Аарону повезло: лекарь Сахр оказался дома, и русов, шахских телохранителей, как раз вывели из замка с оружием на конные ратные учения… И со всей яростью, накопившейся в них за долгие дни мучений и унижений, обрушились они на усадьбу Пинхаса, где толпа буйствующих правоверных евреев, запасшись камнями, уже собиралась приступить к расправе над бедной Иаилью.

С грохотом рухнули ворота. Зашатались, затрещали столбы террасы.

Карась увидел, как Руслан во дворе с оглоблей в руках пробивается сквозь дико орущую толпу к безмолвной Иаили, притиснутой к стене у дверей хижины.

…Когда толпа разбежалась, Руслан упал перед Иаилью на колени. Она лежала под стеною, уткнувшись в землю лицом. Фуа с Пинхасом могли торжествовать: где достала, когда припасла злое зелье, - бог весть, - Иаиль в последний миг отравилась.

Руслану вспомнился гот Гейзерих. Гота убил родной брат. А кто убил Иаиль, - разве не братья по вере, по крови, по языку? Рот, который он только нынче ночью целовал, наполнен зеленой пеной. И родная Иаиль была уже чужой, нездешней, - она перестала быть Иаилью…

Иаиль, Иаиль…

–  Когда наши предки переселились в Хорезм, твой светлый родитель Сабри, - да будет с ним божье благословение!
– выдал отцу моему охранную грамоту (вот она), по которой наша община находится под покровительством шаха и никто не смеет ее беспокоить. Разве мы не вносим в твою казну установленных податей? Мы говорим членам общины: «Кто поступает дерзко по отношению к царской особе, тот поступает дерзко как бы против самого бога». Но вчера твои воины, о государь…

–  И большой ущерб они тебе причинили?