Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
– Что за Рустам?
– Богатырь был такой когда-то в Туране. Хочешь, буду тебя так называть? Руслан и Рустам - похоже.
– Ну, какой же я богатырь.
– Он вытянул тощие руки.
– Если и богатырь, то дохлый.
– Будешь живой, будешь здоровый! Но ты должен много есть, хорошо есть. Вот, я принесла тебе еды.
– Она поставила на циновку медный поднос, сдернула с кувшинов, мисок, чашек, белую ткань.
– Вот куриная ножка. Немного телятины. Мед. Тут вода с каплей вина. Ешь. Много пей воды. Но сперва глотни лекарства.
Он заметил, что, оглядывая поднос, она сглотнула слюну.
– Будешь есть со мной?
Она засияла:
– Буду, если позволишь.
– Позволю. Не мешает?
– он указал на ее носовое кольцо.
– Есть не мешает.
– А… целоваться? Она вспыхнула:
– С кем?
– Губы ее жалостно задрожали. С кем ей было говорить о поцелуях? Не с братом же, и не с отцом. А с матерью - скучно. Сто тысяч нежных слов о поцелуях не могут заменить один подлинный жгучий поцелуй, - так же, как сто тысяч слов о сладости груш не способны заменить одной благоухающей груши.
А губы Рустама - они тут, вот они, вот, лишь потянись…
Это был первый посторонний мужчина, с которым она осталась наедине.
И все, что накипело в ней, давно созревшей, что накопилось в смутных ночных беспокойных видениях и давно рвалось наружу, резко хлынуло ей в голову, в бедра, в низ живота, - и юную еврейку неудержимо потянуло к этому огромному белому русу…
Руслан: - С кем? Ну, с мужем.
Она удивилась:
– Откуда ему быть?
– Я слыхал, в полуденных краях, как молоко на губах у дивчины обсохнет, ее тут же - замуж.
– Да. У нас, например, отдают двенадцатилетних.
– А сколько тебе?
Она - с грустью:
– О! Я уже старуха. Шестнадцать.
– Почему же ты до сих пор не замужем?
Она уронила голову, тихо сказала:
– Кто возьмет? Я дочь бедняка, ам-хаареца. А вероучитель твердит: еврей должен все распродать, пожертвовать всем своим достоянием, чтобы сделать женою дочь талмуд-хахама.
Не выйдет это - пусть возьмет кого-нибудь из дочерей великих мира сего.
Не найдет ее - возьмет дочь одного из главарей синагоги.
Не найдет и ее - пусть сыщет дочь казначея благотворительности.
А нет - пусть женится на дочке меламеда, учителя детей.
Только пусть не берет дочь бедняка, ибо ам-хаарецы - подлые, и жены их - гады…
– Вон как. Круто! Зачем же Пинхас… просил тебя у отца твоего?
– Пинхас? Тьфу! Он давно меня домогается. Хочет сделать наложницей. Ну, рабыней для утек.
– Ишь, старый козел! А ты - не хочешь к нему?
– Что ты? Он страшный, весь волосатый. Всегда потный и всегда чешется.
– А я бы… женился на тебе, - вздохнул Руслан.
– Хоть сейчас. На такой-то дивчине…
Она побелела, отпрянула.
– Что ты, что ты! Ты не еврей, тебе нельзя жениться на мне.
– А… поцеловать?
Иаиль несколько мгновений смотрела на него безумными глазами. И вдруг запустила маленькие ручки в его желтые космы, прижалась, тягуче застонав, пылающей щекой к его заросшей щеке. Он услышал, как рядом о его губами мелко-мелко, как лепестки на ветру, трепещут ее горячие сухие губы.
Будто гром грянул над головою Руслана! Он ослеп, он оглох, на какой-то миг утратил сознание.
…На Востоке срывают плод, едва он созреет. Перезревший - падает сам.
– Ой, не надо! Застанут. Ой, не сейчас, - Иаиль в страхе рвала из его большущей руки поясной шнур своих длинных широких штанов, обшитых внизу тесьмою, - он вцепился в узелок, как утопающий - в соломинку. Он и впрямь тонул - в невыразимом блаженстве.
– Ночью… я ночью приду, слышишь? Ой, не надо! Застанут. Ночью… приду…
И ночью:
– Нехорошо, что мы делаем. Грех! Страшный грех. Но… что не грех? Все грех. Всю жизнь убирать грязь за вонючей хозяйкой - это хорошо? Тьфу! Будь что будет. Я больше так не могу. 84 поста? Пусть. Все равно всю жизнь пощусь. Неужто мне не суждено немного радости? Сколько лет, сколько дней и ночей я тебя ждала. Погоди, - темно, не сумеешь. Я сама развяжу. Ну, вот. Ох, милый…
Лекарь Сахр, вновь осмотрев больного, остался доволен.
– Считай, с того света вернулся. Теперь - будешь долго жить. Но что это у тебя на лице? Борода - не борода, черт те что, какой-то желтый пух цыплячий. Детство кончилось, друг мой. Становись настоящим мужчиной. Эй, Аарон! Побрей его, волосы чуть обрежь, причеши. И умыть его надо. Эх, люди…
– Аарон говорит, ты придворный лекарь. Значит, вхож к царю. Узнал бы, куда подевались наши. Средь них есть один, Карась, - его бы повидать.
– Ка-раз?
– повторил Сахр.
– Хорошо, расспрошу.
И через несколько дней в каморке появился воин в чужом, незнакомом наряде - в белом островерхом колпаке, кожаном панцире, высоких сапогах. Зато лицо - знакомое, родное.
– Карась!
– Еруслан, друже… ох, Еруслан. Но, может, тебя опять по-иному зовут? Скажем, Ерусалим, а?
– Теперь я Рустам, - ответил Руслан, смеясь.
– Ну, добре. Быть бы живу. Какой-то ты ныне другой. Пригожий стал, как девка. И в глазах - этакое, ну, такое… - Карась потешно изобразил на своем круглом лице умильность и томность.
– Это, видно, от хвори.
Но Карась человек сметливый:
– Ну-ну. Приметил я тут во дворе девчонку. Всем бы такую хворь.
– Брось. Расскажи, как живешь, где вы все.
– В шахском дворце, брат, живем. Телохранители. В первый день согнали нас в кучу на широком дворе, выходит старый рубака с белым чубом, с длинными усами висячими, - славянин, из наших, северский, и говорит: «Год усердной службы - начнем выпускать наружу, через два года получите по коню, а через три - по девке для услады душевной. И - не дурить, знаю я вас, ошалелых! Видите?
– показывает на острое бревно, врытое посередине двора.
– Строптивых мы сажаем на этот колышек». А дела - все те же, что и в Самандаре: рубим, колем, копья кидаем. Еда сытная. Я, как узнал, что ты живой, - заплакал, ей богу. Не пустили б меня к тебе, да лекарь замолвил словечко. Хороший, видать, человек. А ты - все лежишь?