Золотой козленок
Шрифт:
– Угощайся, будь как дома.
Авангардист жадными глотками осушил стакан, оставив на обветренных губах глянцевую плёнку. Янтарного цвета, лёгкая, пикантная, карамельно-орехового вкуса мадера показалась пролетарию компотом. Он по-свойски разломал ветчину на две части: жуя, равнодушно признался:
– У меня нет дома. Я живу на чердаке.
– Карлсон, который живёт на крыше? Оригинально!
– Жульдя-Бандя налил по полному стакану, лишённый Карлсоном девственности пододвинул к Фунтику. Тот привстал, быстрым движением изъял нетронутый,
– Сволочь красная!
– в сердцах пожурил дружок и, придвинув стаканчик к авангардисту, сделал несколько глотков из горлышка.
Фунтик, не прельщённый запахом, исходившим от пролетария, переместился на самый край скамьи. Карлсон, блаженно улыбаясь, вылил содержимое стакана в рот и принялся за второй кусок ветчины, на который уже никто не претендовал.
– На крыше, стало быть, живёшь?!
– Жульдя-Бандя незаметно моргнул товарищу.
Пришелец утвердительно кивнул:
– Меня так и называют - Карлсон.
– И правильно!
– Жульдя-Бандя по-приятельски похлопал его по плечу.
– Диогенствовать нынче стало невозможно, поскольку популяция бондарей сократилась до критического минимума, к тому же мировоззревать сверху - гораздо приятнее, - философ устремил взор куда-то в вечность.
– Крыша, голуби, свобода слова, ощущение полёта - весь мир у твоих ног! Только на крыше можно постичь смысл жизни!
– выдвинул он претендующую на долголетие гипотезу.
– В подвале тоже, - Карлсон криво улыбнулся, памятуя о начальной стадии этого постижения - в подвале старинного дома на Гороховой, где, по крайней мере, зимой было теплее.
Жульдю-Бандю, в отличие от дружка, чрезвычайно веселил экстравагантный вид пролетария, чем-то схожий с беляевским Дон Кихотом. Нисколько не брезгуя букетом запахов, исходившим от него, стал разливать вино, начиная, конечно же, с дорогого гостя. Тот покрутил головой, сделав такое страдальчески-брезгливое лицо, что силы воображения недоставало, чтобы понять причину отказа.
– Это же мадера!
– со злостью прошипел Фунтик в сторону строптивого собутыльника.
– Компот, - равнодушно тряхнул рукой Карлсон, опыт которого вряд ли можно было бы подвергнуть сомнению, - лучше водочки.
– А может, коньяка?!
– Фунтик позеленел от злости, готовый выкинуть привередливого авангардиста из беседки.
Тот утвердительно кивнул, не чуя поддёвки, поскольку человеческие эмоции разделял исключительно на две части: отрицательные, когда его бьют, и положительные, когда его не бьют. Поскольку его били чаще, за глупую наивность, которую почитали за издевательство, он находил в людях больше отрицательного.
Жульдя-Бандя, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, прикрыл ладошкой предательские губы:
– И сколько, сударь, вам нужно водки, чтобы почувствовать себя человеком?
Бродяга, ранее никогда об этом не задумывавшийся, погряз в сомнениях, чухая чёрными пальцами слипшиеся от грязи волосы на затылке:
– Пузырь..и чекушку, - спешно прибавил он, полагая, что одной бутылки для того, чтобы в полной мере ощутить себя человеком, будет явно недостаточно.
– Маму с дочкой, - перевёл он с технического языка на народный.
– Боюсь, дитя моё, - Жульдя-Бандя по-отечески потеребил нетронутые цивилизацией дикие заросли волос на голове обитателя чердаков и подвалов, - у вас от полутора бутылок водки начнётся обратный процесс. Впрочем, как знать….
Глава 15. Щедрый дядя
Карлсон улыбнулся, вполне разделяя сию точку зрения.
– Пошли!
– Куда?
– пролетарий, опасаясь, что его побьют, а то и вовсе заставят бесплатно рыть траншеи, насторожился, утвердив мутный взор в глаза благодетеля.
– В гастроном, куда ж ещё?!
– подбодрил Жульдя-Бандя, видя нерешительность Карлсона…
– …Девушка, нам бы коньячка. Встретил друга детства, - Жульдя-Бандя по-свойски похлопал друга детства, вполовину старше себя, по плечу.
– Двадцать лет не виделись.
Продавщица улыбнулась постоянному покупателю, ранее предпочитавшему исключительно дешёвую портюху.
– Торжественная встреча после двадцатилетней разлуки?
– Очень торжественная, - подтвердил щедрый покупатель.
– Вам какого и сколько?
– Семь звёздочек… - маму с дочкой!
– сурово и возвышенно вынес приговор бродяга, чему вполне соответствовали генеральские шаровары с лампасами.
Продавщица прыснула. Отвернувшись, нагнулась, будто в поисках требуемого, заржала кобылицей, предательски сотрясая плечами.
– Остали-лись только вну-нучки, - она обернулась - красная, с размазанной по щекам тушью, силясь совладать с приступом смеха.
Пролетарий был невозмутимо холоден и серьёзен, что развеселило и друга детства.
– Тогда пятизвёздочную маму и… маму, - расщедрился пролетарий, с намерением, видимо, угостить своих новых друзей.
– И что-нибудь пожрать.
Глаза его забегали по витринам, как мыши в лабазе от нашествия вечно голодных хозяйских котов. Казалось, что глаза его, как у хамелеона, каждый по отдельности, стали обозревать на триста градусов. С трудом сокрывая волнение, он выискивал на прилавках что-нибудь этакое, равноценное напитку, поскольку шанс повстречать в своей жизни столь щедрого соотечественника ещё раз - был один к ста тысячам.
– Колбаска свеженькая ливерная, хамса слабосолёная атлантическая, - издевалась продавщица, растянув в улыбке губы.
Карлсон, не обращая ни малейшего внимания на издёвки, ткнул пальцем в стекло витрины, где в прозрачной упаковке покоилась бледно-розовая плоть сёмги.
– Это… и брынзы… полкила, - вспомнил он о наличии в крови молдавских корней.
– И этот, как его… и «Кэмэлу» пачку… нет, две… - поправился он.
– И банку вот этих…
– Оливок?
Пролетарий кивнул, судорожно отыскивая на прилавках что-нибудь для гурманов, хотя гурман в нём ещё не родился, а был лишь в эмбриональном состоянии.