Золотой Лис

Павлова Елена

Стась приподнялся на локтях. Он лежал на полу под лестницей, об которую, видимо, и приложился лбом, когда чихнул, в нешироком и коротком коридоре, в который выходило три двери. Лестница в один пролёт вела наверх. Под потолком над каждой дверью что-то тускло светилось из-под слоя пыли, небольшое, с кулак величиной. Ни гарью, ни дымом не пахло. Пахло Пылью. Плотной, слежавшейся. Вот что за серый ковёр лежал на полу! Серко опять заскулил, отбежал к двери, заскрёб лапой уже её, вернулся, опять метнулся к двери.

— Тебе выйти? — догадался Стась. — Так ты толкай, толкай! Ой, тварь бессмысленная! Сейчас выпущу.

Кряхтя, как старый дед, Стась поднялся, толкнул дверь, и она сразу распахнулась. Странно, пёс лапой раза в три сильнее нажимал, а она не открывалась. Непонятно. Серко вылетел пулей и замер с задранной лапой под ближайшим деревом. Немного подумав, Стась тоже вышел и составил ему компанию,

разве что лапу не задирал. Голова явно кружилась меньше, хотя лоб болел, а есть хотелось больше, хоть и мутило. Стась ощупал лоб — шишка, здоровая. И синяя, наверно…

— Ну, что, Серко, вот у нас и дом есть, видно же, что нету хозяев. Давно нету. А вот с едой как было туго, так и есть. Разве что серёжек вот набрать берёзовых, да наварить с солью. Можно ольховых ещё, но не вижу я тут ольхи, а осиновые горькие, мне бабка рассказывала. Но ты ж этого есть не будешь. Иди уж лучше поохоться, хоть сам сыт будешь. Ищи, Серко, ищи! Еда, Серко, еда!

Пёс внимательно слушал хозяина, склоняя голову то на один бок, то на другой. При слове «еда» вскочил, подбежал к двери и завилял хвостом, оглядываясь.

— Да нету там еды, — бессильно засмеялся-застонал Стась. — В лесу еда-то твоя! Ищи, Серко, ищи! — но пёс упрямо стоял у двери, вилял хвостом и улыбался по-собачьи, вывалив язык. Даже пару раз гавкнул для убедительности. — Ох, ну что ж с тобой делать, — вздохнул Стась и открыл дверь. Серко тут же подошёл к первой двери и заскрёб лапой. — Да? Ты так думаешь? — удивился Стась. — Ну, давай посмотрим.

За дверью обнаружилась лестница вниз, освещённая такими же шариками. Стась потихоньку стал спускаться, а Серко слетел уже до самого низа и залился лаем. Стась наконец дошёл до низу — и замер. Это был погреб. Нет, это был ПОГРЕБ! Бочки, бочонки и бочоночки, бутылки в стойке, длинный ряд окороков на крюках, все в пыли, но форму Стась знал очень хорошо, ни с чем не спутаешь. И колбасы. И сыры. И… и… и… Не смотря на слой пыли, пахло всё это свежей едой, а не тухлятиной. Издав воинственный вопль, Стась подскочил к окорокам, содрал с крюков два сразу, один сразу и уронил, а — и наплевать, всё равно Серку отдать собирался. Пёс вцепился в упавшее счастье, прижав уши, взглянул на хозяина — отбирать не собирается? Но хозяину было не до него, и Серко занялся добычей. А Стась вытащил охотничий нож из голенища, торопясь и сглатывая слюну, взрезал пыльную кожу окорока, отогнул, отхватил ломоть розовой душистой мякоти, сунул в рот, отхватил следующий… Некоторое время тишина нарушалась только слаженной работой двух пар крепких челюстей с здоровыми зубами. Подумаешь — горло побаливает, зато вкусно-то как!

— Ну, Серко, теперь не помрём! Как же нам повезло-то, надо же! Ох, обожрался я! Ух! Аж в жар бросило! Теперь бы попить ещё. Вот тут что? Ой, нет, воняет. Не брага, но похоже. Нет уж, лучше водички талой похлебаю. Сейчас костерок разложу неподалёку, котелочек согрею, да попью. Пойдём, а то пыльно тут всё же. Потом прибраться надо, а то так и буду чихать. Но это ж и потом можно, а, Серко? И за другими дверями посмотреть нужно, что там, но это тоже потом. Там, поди-ка, тоже пылища. Эх, как снаружи-то хорошо дышится, не то, что в пыли этой! И тепло на солнышке! Или это я наелся и мёрзнуть перестал? И в сон тянет. Не, больше так жрать не буду, тяжело. Вот ещё травок бы в кипяток каких. Там, поди-ка, и они тоже есть, но не пойду, пыльно очень, аж в носу свербит.

Неподалёку от старой башни пылал костёр, над ним висел на палке котелок. А рядом с костром в безумно дорогом резном кресле с позолоченными финтифлюшками и обивкой из паучьего шёлка сидел чумазый мальчишка с большой синей шишкой на лбу и степенно обсуждал со своим псом перспективы дальнейшей счастливой жизни, периодически вытирая сопливый нос рукой. А руку после этого не об штаны — обойди нас Жнец, не свинья же всё-таки — а как воспитанный человек, об дно сиденья. Там не видно.

До середины Синца просидел Барэк в своей халупе. Жена-то его все глаза выплакала. Сочувствовали им, а то как же! Настоящий мужик староста! Весь удар на себя принял! И когда собрался уходить, всей деревней его в дорогу собирали. В основном — деньги. По клочкам, по ниточкам три когтя набрали. Как раз обоз на ярмарку собрался с пяти дворов, с ним и Барэк пошёл, с сыновьями. Старший сын-то с собой товару набрал — сыру разного, да шерсти козьей, за зиму напряденной, да овечьей непряденой несколько кип. А у Барэка и младшего сына только деньги в поясе. Не торговать едут.

Ах, как хорошо весною в ясный день ехать, не торопясь, далеко-далеко в телеге меж полей и перелесков! Нет ещё летучего гнуса, что так донимает летом и волов и людей, нет и удушливой летней пыли: дорога

только-только подсохла, местами ещё огромные лужищи объезжать по обочине приходится, но это ничего, не страшно. Если и завязнет телега в грязи — народу много, вытащат. А привычные запахи деревенские — дыма, хлеба, хлева, молока — остались позади, только телега ещё пахнет домом. Но отойди чуть от неё — и совсем другое носом чуется, дикий, необузданный весенний хмель шибает в голову! И дышится легко и вольно, и кружит голову тот особенный дух, что только весной и бывает. Кажется, что даже видишь — вот он, воздух весенний, голубою дымкою объемлет дальние холмы, подсинивает редкие перелески меж полей, и они будто плывут над землёю, и вот-вот оторвутся от неё и взлетят. И дышишь синевою этой, и надышаться не можешь, и сам весь лёгкий становишься, свободный, звонкий и прозрачный, как перелесок тот, и уже летишь к дымчатым холмам по голубому ветру, как пыльца с серёжек ольховых да осиновых. Недаром месяц Синцом назвали: сплошная синева вокруг, и в небе и на полях, ещё талою водою залитых, а в ней неба синь отражается и множится, и — будто по небу едешь! И странные мысли приходят в голову: вот так бы ехать и ехать — всегда, и чтобы всегда — как сейчас, потому что хорошо, очень хорошо, и вокруг радостные лица, и голоса весёлые, и песню кто-то заорал — не чтобы веселей, а просто орётся глотке его, беспечно и беспричинно, от шалой весенней радости! Потому что домашние заботы позади остались, а новые ещё не начались, они в конце пути ждут, и сейчас получилось время такое — беззаботное! Дорожное время. Едешь себе и едешь, и дышишь, и смотришь по сторонам, а волом и управлять не надо, он и так идёт за телегою, что впереди, чего ему? Даже у Барэка хмарь с лица почти сошла, пока лежал в телеге, да в небо смотрел.

К середине дня доехали до дровяного перелеска, где лес с двух сторон к дороге подступает. Там дров на вечер набрали, как в каждом году. Барэк со всеми ходил, не уклонился. Мужики переглядывались — зачем ему, если, всё одно, без огня сидеть будет? — но молчали. К вечеру добрались до Ночного холма. Всегда на нём на ночёвку останавливались, как в Пеньки на ярмарку ехать. Он единственный по Синцу сухой, хоть не сильно и высокий — в самый раз с обозом заехать, и макушка широкая да плоская. А леса на нём давно уж нет — на дрова и свели, один подрост остался. Может, потом, лет через двадцать, и нарастёт опять, а пока дрова привозить приходится. Мужики замялись — как старосте сказать — шёл бы ты? А ведь придётся! Пока он тут, с проклятием своим, огонь-то не разжечь будет! А без огня ночевать — не дело это. Зверьё по весне оголодавшее, как без огня-то? Да и похлебать горячего охота. А Барэк с сыновьями достали из телеги верёвку, отошли чуть, Барэк за один конец взялся, Карл, старший его — за другой, с костылём железным. И пошёл Карл по кругу, чертя линию, а Эл, младший, за ним следом, да по линии этой из мешочка небольшого мукой круг отсыпал. Мужики смотрели молча, только в затылках почёсывали. А Барэк уж и соломы с телеги в круг принёс, и полость меховую, и полог Эл помог ему поставить — расположился, словом.

Карл тем временем к костру подошёл, кремнём чиркнул — и загорелось ведь! Мужики загомонили, заухмылялись, головами закачали — надо же, хитёр староста! Силён! Ай да Барэк! Вывернулся! Молодец! Голова-а! И пошла обычная суета — за водой на родник сходить, котелки на палки приладить, за кашей последить, чтоб не пригорела.

Туда, в круг, Барэку и кашу потом отнесли. Он только кивнул хмуро и за ложку взялся. Мужики Барэка угощать взялись — кто чем, у кого что было — уважение оказывали. Как же — за всех муку принял человек! Попробуй-ка так пожить — небось, взвоешь! И сколько ещё ему маяться? Далеко ведь идти-то, да как ещё там сложится? И ведь нашёлся любопытный один — да он всегда такой был:

— А откуда ж ты знал, что делать-то? Может, это ты сам колдун? Если так-то мог, чего ж из деревни уходил? Сидел бы…

Барэк хмуро на него взглянул, облизал ложку, вздохнул:

— Мардак, вы почему меня в старосты всем миром выбрали?

— Дык… умный потому что… говорят…

— Вот именно, — отрезал Барэк, отвернулся и стал есть дальше. Мужики загоготали обидно, Мардак и заткнулся, только с лица красный стал, как, прямо, в горячем борще рожею-то своею искупался.

В Валенки приехали к середине дня, задержались только шерсть непряденую продать. Часть взяли деньгами, часть валенками. Только один мужик из Валенок к обозу пристал, не поглянулась ему цена, что мужики из Коровок за валенки давали. Барэк, ещё до околицы не доезжая, на окраине с телеги слез, задами село обошёл, на дороге за Валенками сыновей ждал. Да недолго, они быстро управились, кипы сбросили, молока козьего взяли в дорогу — да и всё. И дальше покатился обоз, ярмарка-то ещё дальше, в Пеньках.