Золотой Лис
Шрифт:
Дорога после Валенок пошла лесом: не было здесь такого коровьего стада, как в Коровках, и в покосах таких надобности не было, и выгоны поменьше были: в Валенках, в основном, коз держали, а коза тварь всеядная, она и ветки глодать может, не только траву. Как подальше от деревни отъехали, заоглядывались мужики — было дело, шалили здесь лихие люди. Хоть и давно, тому уж лет пять, а боязно. Арбалеты наготовили, мечи, ножи достали — но обошлось. На ночёвке мужики на Барэка уж не косились. Подождали, когда староста в кругу устроится, да и занялись ужином. На ночь выставили часовых — по двое, чтоб не страшно было, но, опять же, никто их не потревожил.
Ранним утром снялись, весь день ехали по лесной дороге, к вечеру до старого кострища добрались. Переночевали, и ещё до обеда уж были в Пеньках. На окраине Пеньков и попрощались. Только и сказал бывший староста Коровок, Лин Барэкар, сыну старшему в глаза глядя:
— Мать береги. Если к осени не вернусь, Карьке под серпы телку рыжую отдашь,
Тот кивнул. И меж собой братья также слов не тратили. Кивнул старший, Бар Карлин, младшему, Бару Элину, в глаза друг другу глянули — и разошлись. Вот и всё прощание. А что говорить? Всё уже переговорено, да не раз. Эл с отцом отправляется, Карл торговать идёт. Теперь на нём вся семья держаться будет — и мать, и две сестры. Если отец к осени не явится, старшую сестру, Барэкарину, Каринку, Карьку, ему замуж выдавать и придётся, и серп на свадьбе над её головой ему держать. Эх, беда. Как осиротели. Сразу два мужика из семьи вон — тяжело будет. Барэк с котомкой за плечами отправился в обход Пеньков по задам, Карл с обозом — на круг, торговать, Эл — искать южный обоз, такой, что уж отторговался, да назад собирается. С ним дальше и пойдут. Вдвоём-то коряво.
Барэк уселся на дальнем конце Пеньков на сложенные у дороги брёвна и приготовился к долгому ожиданию. Мысли были нерадостные. Ведь мало найти тех, кто на юг идёт. Им же объяснять придётся, почему Барэк на ночь круг рисует. Объяснять, что не колдун он, а колдуном проклятый. И почему проклятый. Это свои мужики, деревенские, Барэка знали и доверяли, как себе. А чужие могут и не поверить. А могут и решить, что неправ Барэк был, когда Стася из деревни вышиб. Он и сам был не совсем уверен, правильно ли поступил. Но — не убивать же пацана? Чем он виноват-то? Наоборот, как лучше хотел, Веську спас. А мог и не спасать, и не узнал бы никто, что он вот так с огнём может. Эх, был бы Стась повзрослее, да поумнее. Или найди он, Барэк, другие слова. А какие? Говорил с ним Барэк так же, как со своими детьми всегда разговаривал, серьёзно говорил. И дети его всегда понимали — не просто так отец на них время тратит, дело говорит, добра желает. А Стась не понял. А иначе говорить Барэк не умеет. Если бы умел, то, конечно, сказал бы. А так нехорошо, всё же, получилось. Не понял мальчишка ничего, только обиделся. И ведь ходил Барэк к родичам его, просил — поговорите, объясните, проводите — нет, без толку. Вот уж кто перетрусил, так это они. И больше всего испугались, что их самих деревня обвинит, что, мол, колдуна вырастили. Уж что они там ему наговорили — кто знает, только Стась после их разговора ещё больше обиделся. Нехорошо. И куда он пропал — неизвестно. Загинуть-то не должен был, Барэк хорошо его снарядил. Сапоги ему у охотника купил, хорошие, снасть охотничью, опять же, полость меховую из своих отдал. И припасу на неделю должно хватить. Но вот — пропал. Куда делся? В Валенках не появлялся, Барэк специально мужикам своим сказал, чтобы народ расспросили. И наказали местным не обижать мальчишку, если вдруг появится, а еды дать в дорогу, да одеть, если надо. Да ведь не проследишь, а народ разный. Эх, думы тяжкие! Обидит кто мальчонку — он и сорвётся. И станет всё ещё хуже. Эх, кабы был Барэк сразу уверен, что Стась его и впрямь проклял — ушёл бы сразу вместе с ним, вместе бы и шли, глядишь — больше толку было бы. А он понадеялся, что обойдётся. А вот не обошлось. Но это Барэк потом уж сообразил, что вместе идти надо было, самому к ЭТИМ Стася проводить, дня через три уж додумался, когда уже в хибаре сидел. Когда один сидишь без дела — оно хорошо думается. И с кругом он дня через четыре сообразил. Как четыре ночи помёрз в холодной хибаре без огня — так и сообразил. Чего только они с сыновьями ни попробовали потом с этим кругом. Получалось так, что если Барэк под крышей, хоть и в кругу — не разжечь огня, если просто вышел, но рядом с домом стоит — тоже никак, а вот если за дерево отошёл, да так, что от дома его уж не видно — то пожалуйста. Или, если рядом с домом, но в кругу сидит, тоже можно. А ещё можно костёр кругом обвести, но, если тот круг в каком-то одном месте стереть нечаянно, костёр тут же затухать начинает. Будто водой кто его заливает. А вот если в дом с горящей печкой войти, то печка не гаснет, горит печка, но, как прогорит — так и всё, заново не растопишь. Опять Барэку выходить надо и в круг садиться, или за дерево прятаться, чтобы кто-нибудь её растопил. Вот как это всё новым мужикам рассказывать? Послушают, да и скажут — не нужен нам такой попутчик, шёл бы ты сам, куда хочешь, только от нас подальше. Эх… Кому нужны чужие беды…
Уныло сутулясь, сидел Барэк на сырых брёвнах. На дороге показался обоз южан, проехал мимо Барэка к ярмарочному кругу, но опечаленный думами райн даже головы не повернул, потому и не заметил, каким пристальным взглядом одарил его один из троих, ехавших на задке последней телеги. Очень внимательный был взгляд. Повернулся к соседу — худощавому и бледному черноволосому райну с веснушками полосой через нос — что-то быстро заговорил ему на ухо. Тот склонил голову к своему пожилому, невысокому и грузному товарищу и внимательно слушал, искоса взглядывая на Барэка из-под густых
— Одни южане позавчера уехали, не догоним. А ещё одни только прибыли, два, а может и три дня здесь будут. Как думаешь, отец? Этих ждать, или сами пойдём?
— Ждать, — хмуро кивнул Барэк. — Находимся ещё. Отойдём чуть к лесу, там и встанем, чтобы и костёр наш видно было, и тащиться до нас лень, — увидел, что сын не понимает, и объяснил: — Костёр не прячем, на виду стоим — значит, не лихие мы люди. А до лесу идти, грязь по темноте месить, чтобы на нас посмотреть только — это ж каким дурнем быть надобно? Вот никто и не пойдёт. А завтра с этими, с юга, поговорить надо будет — что скажут. Эх…
Ничего хорошего от этого разговора Барэк не ждал и внутренне уже готовился к тому, чтобы идти одним. Одним — плохо, на спине много не унесёшь, а ведь без полости меховой не обойтись, и навес нужен, и припас, и вода — не на волах поедут, значит и ночевать не на стоянках придётся, а между стоянками вода не везде есть. Талой-то полно, но от талой и заболеть можно. Не в любом месте она хороша. Настоится на болиголове болотном, и — кипяти, не кипяти — будет тебе с той воды беда. С больной головой далеко не уйдёшь. Не колдуны они с Элом, что ж поделаешь. Колдун-то не пропадёт, вывернется. Он и полететь, поди-ка, может, и груз как-нибудь уменьшит, или легче сделает. Вон, Стась-то, говорят, улетел от завала, собаки след-то не взяли. А они с Элом люди, и ничего такого не могут. Людям друг без друга — не жизнь. Эх… Вот, разве, мужиков своих попросить, чтобы поручились за него перед южанами. Что не колдун он, и вреда от него не будет. Надо это обдумать хорошенько. Хорошая это мысль, правильная.
Ночь легла над ярмаркой и деревней Пеньки. С ясного неба полная луна и звёзды могли любоваться мирной картиной: горели костры у обозов, стоящих кучками, кое-где светились окна домов неярким дрожащим светом. У кромки леса светился ещё один огонёк. И во множестве луж и лужиц — в каждой сияла своя маленькая луна, или, хотя бы, её осколок.
Когда и почему загорелось — а кто его знает? Может — и подожгли, кто ж теперь разберёт? А может — просто искра от костра до возов долетела — а там воск с пасеки из Пчёлок — вот и полыхнуло. Ночной ярмарочный круг вскипел, как молоко. Только что, казалось, все спали — а уже орут и бегают, и от этого кажется, что народу втрое больше, чем есть. Страшно — у всех есть, чему гореть! А ну, как перекинется?
Вскочили на заполошный звон и Барэк с Элом, замерли, вглядываясь в зарево и мечущиеся на его фоне чёрные фигурки. Крики людей и мычание волов далеко разносились в морозном ночном воздухе. Барэк шагнул вперёд, костёр зашипел и начал угасать.
— Отец! Не ходи туда! — схватил Барэка за локоть Эл.
— Там… люди… — Барэк неотрывно смотрел на зарево. — Там… и наши… Карл! — он сделал ещё пару шагов, Эл повис у него на плече:
— Отец! Не ходи! Тебя убьют! Мы же ни с кем не говорили ещё! Они же не знают! Не ходи, отец! Что я маме скажу? Не надо! Там много народу, погасят! Без тебя! Вон, видишь, сколько их! Они же не будут тебя слушать! Скажут — колдун, и убьют — и всё! Это ты Стаську отпустил, а им же плевать! — поспешно сыпал он словами, отчаянно цепляясь за отца. Костёр мигнул в последний раз и погас.
Барэк обернулся, взял сына за плечи и сказал, хмуро и спокойно, как всегда, но с непривычной печалью:
— Ты пойми, я один могу столько, сколько все они не могут. Мне и делать не надо ничего. Просто подойти, да рядом встать. Я должен. Там и наши ведь, и брат твой. А если это он в огне, или из наших кто? Я должен, понимаешь? — встряхнул он сына за плечи и отстранил с дороги, и шагнул уже прочь, но обернулся: — Дине скажи — люблю я её. Всегда любил, — и бросился бежать к зареву, и брызги грязи из-под его ног сверкали в свете луны, как серебро и алмазы, а зарево пожара упрямо превращало их в рубины и запёкшуюся кровь. Мука, отразившаяся на лице и в голосе отца, настолько поразила Эла, что он рухнул на колени в грязь, и стоял так, глядя ему в след. Потом простонал обречённо: «Папа-а!», разбил зеркало луны кулаком, вскочил и бросился следом.
Барэк бежал и понимал, что бежит, скорей всего, к своей смерти. На ярмарку безоружными не ездят, и, если кто-то заподозрит, что он колдун, ему, скорей всего, и слова сказать не дадут, Эл прав, они же его не знают! Расстреляют из арбалетов, пока он чего зловредного не учинил. Он, Барэк, со взрослым незнакомым колдуном как раз так бы и поступил. А теперь он сам в их глазах будет взрослым незнакомым колдуном. Он не знал слова «ирония», но именно ею был полон глухой полу-смех, полу-рыдание, вырвавшееся у него на бегу. Но иначе он не мог. Он должен был быть со всеми, он так привык. Он десять лет был старостой Коровок, он отвечал за всех перед всеми, и все это знали, и иначе быть не могло.