Золотой петух. Безумец
Шрифт:
— Куда же эти негодяи девали такую уйму денег?
— Разве вы не знаете поговорку: «Вор вора кроет». Эти деньги попали в руки таких же воров, которые покрывают их… За счет несчастной семьи Масисяна поживились всякие проходимцы.
— Значит, эта семья совсем разорена?
— Пока не могу сказать ничего определенного, — ответил Микаел.
После обеда чиновники выразили желание выкупаться в реке, протекавшей возле сада. Микаелу пришлось пойти вместе с ними, хотя у него не было желания купаться.
Покончив с обедом, женщины пошли погулять по саду.
Проводив гостей, Микаел разлегся на берегу в тени орехового дерева и задумчиво следил, как волны с шумом разбивались о скалы и, кружа, пенясь, бежали дальше.
Глядя на эту реку, Микаел вспомнил родной Аракс, на берегах которого прошли лучшие дни его детства, вспомнил веселых и добрых товарищей, с которыми провел столько счастливых часов, бабушку Шушан и доброго дядю Авета, которых давно уже не было в живых. Картины детства проходили в его памяти, возникая и исчезая, как волны этой реки, уносимые течением.
Эта часть сада примыкала к высокому берегу реки, и кое-где деревья росли над самым обрывом. Внезапно до его слуха донеслись испуганный женский крик и возгласы. Микаел вскочил на ноги и кинулся в ту сторону, откуда доносился шум, предвещавший какую-то беду. Взору его предстало ужасное зрелище: Рипсиме лежала, распростертая на земле, бешеная собака упиралась лапами ей в грудь. Подружки Рипсиме в страхе попрятались за кустами. В мгновение ока Микаел вытащил шест, подпиравший одну из виноградных лоз, и опустил его на голову бешеной собаки, которая после второго удара свалилась замертво.
Рипсиме была невредима, если не считать того, что на правом плече у нее была ранка, из которой сочилась кровь, окрасившая рукав платья.
Зная, насколько опасен укус бешеной собаки, Микаел, не теряя времени, поднял на руки бесчувственную девушку и поспешил с ней к госпоже Мариам, которая так и обмерла, узнав о происшествии.
Ужас охватил гостей. Все заторопились домой, Рипсиме посадили на лошадь и повезли к врачу.
Глава девятая
Рана Рипсиме оказалась не опасной: врач установил, что это не укус, а глубокая царапина от когтей собаки. Через неделю Рипсиме была уже на ногах, хотя еще чувствовала слабость: лицо у нее побледнело, глаза горели каким-то скрытым огнем.
Рана на плече у нее зажила, но в сердце девушки открылась другая, более глубокая рана…
До этого злополучного события сердце Рипсиме оставалось спокойным, а теперь ее будоражило какое-то смутное чувство, которому она сама не могла найти объяснения. Она была грустна, молчалива, избегала подруг, и ее красивые черные глаза часто затуманивались слезами.
Госпожа Мариам не могла не заметить внезапной перемены в любимой дочери. «Что с тобой, доченька?» — не раз спрашивала она, но Рипсиме неизменно отвечала: «Ничего».
Но тайну, которую не могла выведать мать, открыла Гаяне. Сестры были очень дружны и ничего не скрывали друг от друга.
Однажды, когда они сидели вдвоем в саду, Гаяне спросила:
— Скажи мне, Рипсиме, что с тобой, отчего ты сохнешь и желтеешь, как осенний лист?
— Я сама не знаю, сестричка, — ответила Рипсиме, потупившись.
— Нет, ты что-то от меня скрываешь… я знаю…
Рипсиме молчала и, потупившись, теребила траву, словно пытаясь рассеять душевную тоску.
— Значит, ты не хочешь мне признаться, Рипсиме? Ты думаешь, что я не догадываюсь? А хочешь, я сама тебе скажу, — шутливо пригрозила Гаяне.
— Что ты можешь сказать?
— Отчего ты так изводишься?
— Не хочу слышать, не говори ничего, — вскочила Рипсиме, порываясь убежать.
— Садись, не убегай, — сказала Гаяне, схватив ее за руку.
Рипсиме снова села рядом с сестрой.
— Рипсиме, сестричка, чего ты стыдишься, почему ты скрываешь от меня свое горе. Я ведь знаю, что ты любишь его…
Рипсиме ничего не ответила, но ее бледное лицо вспыхнуло, а в красивых глазах заблестел огонек. Этот загоревшийся взгляд многое сказал любопытной Гаяне. Она обняла сестру и поцеловала ее. Не поднимая головы, Рипсиме доверчиво прижалась к ней и тихо заплакала. Немного успокоившись, она наконец заговорила:
— Сестричка, клянусь тебе, я сама не знаю, люблю ли я его, или нет, но с того дня, как бешеная собака чуть не растерзала меня, я потеряла покой. Я его вижу и во сне и наяву. Он все время у меня перед глазами… я мысленно все время разговариваю с ним…
— Но наяву-то ты с ним не говоришь, — с улыбкой заметила Гаяне.
— Мысленно я все время с ним разговариваю, — продолжала Рипсиме, — но стоит мне увидеть его — язык перестает повиноваться, я теряюсь и не знаю, что ему сказать… Мне кажется, что он избегает меня, и это меня еще больше мучает. Ты заметила, что все эти дни он очень поздно возвращается домой и, как только приходит, запирается в своей комнате. По утрам его тоже не увидишь…
Речь шла о Микаеле. Сестры говорили о нем, пока не погасли последние лучи солнца и в тенистом саду не наступили сумерки. Спустился тихий прохладный летний вечер, когда так легко дышится после знойного дня и отрадное чувство переполняет грудь. Сидя на траве, сестры продолжали разговаривать. Они не заметили, что кто-то, притаившись за деревом, подслушивает их.
— Пора домой, — сказала Гаяне, поднимаясь.
— Еще рано, давай погуляем немного, мы очень долго сидели, предложила Рипсиме, внутренне взволнованная.
Они пошли но дорожке, серебрившейся от лунного света. А тот, кто, прятавшись за деревьями, подслушивал их, покинул свое убежище и быстрыми шагами направился в комнату госпожи Мариам.
Это был некогда отвергнутый, изгнанный член семьи Масисяна, много лет живший в забвении и за последнее время уже два раза появлявшийся в доме — один раз на похоронах хозяина и второй раз во время болезни Рипсиме. Это была несчастная дочь Масисяна, Нуне, имени которой он никогда не произносил без того, чтобы не разразиться бранью: «Бесстыжая…» Видя, что отец не помышляет выдавать ее замуж, она, влюбившись в одного из приказчиков отца, бежала с ним из родительского дома и обвенчалась с ним в деревенской церкви.