Золотой поезд
Шрифт:
Проходя обратно мимо купе Филиппова, он заметил, как тот старательно зашивал мешок большими, неуклюжими мужскими стежками.
Ильин вернулся в свой вагон. Марков уже спал, свернувшись на полке калачиком и похрапывая. Мате встретил Ильина ревнивым вопросом:
– Проверять посты ходил? Не доверяешь мне?
– Доверяю, друг, доверяю, - улыбнулся Ильин.
Они замолчали, глядя в темное окно. Луна снова исчезла, и ночь будто стиснула поезд.
– О чем думаешь, Сергей Всеволодович?
– Об одном очень богатом человеке. О графе Монте-Кристо, - ответил Ильин.
– О, Монте-Кристо. Я читал на французском языке. У меня был гувернер-француз.- Мате помолчал.
– Отец мой был очень богат. Но, конечно, не так, как граф Монте-Кристо. А я теперь богаче, чем отец. И даже богаче, чем Монте-Кристо, - закончил он серьезно.
Мерно постукивали колеса, казалось, что нет войны, нет врагов, нет подстерегающей на каждом шагу опасности. Но так лишь казалось. Угроза, близкая, реальная, уже нависла над поездом.
13
Штабс-капитан Маринин любил размах. Он критически осмотрел пассажирский зал ожидания «и коротко приказал:
– Убрать!
– Простите, как?
– не понял начальник станции.
– Я не привык два раза повторять!
– рассердился Маринин.
– Убрать отсюда всех посторонних. Этих вот, - он ткнул пальцем в пассажиров.
– Я буду праздновать свои именины здесь!
– Да, но, господин штабс-капитан, это зал ожидания. Его нельзя занимать. Пассажирам некуда будет деваться.
– А, черт возьми!
– закричал Маринин, размахивая красными волосатыми кулаками.- Какие пассажиры? Какие пассажиры могут быть в военное время, я вас спрашиваю?!
– Здесь прекрасный буфет,- робко возражал начальник станции.
– Что-о-о? Мои именины - в буфете? К черту! Я дворянин! У меня имение в Орловской губернии! Дом сам Растрелли строил!
Начальник станции почтительно топтался на месте, сверху вниз глядя на маленького штабс-капитана.
– Ну, что вы стоите? Я же приказал!
Начальник пожевал губами, подыскивая новое возражение.
– Но, господин штабс-капитан, зал очень велик. Где взять столько гостей?
Маринин схватил начальника станции за грудь, притянул к себе и, дыша ему в лицо водочным перегаром, закричал:
– На моих именинах не будет гостей?! Да весь гарнизон придет поздравить меня! Я здесь, на вашей паршивой станции, единственный дворянин! У меня имение в Орловской губернии!
Он еще долго кричал, сквернословил, размахивал кулаками и в конце концов добился своего: пассажирский зал ожидания был превращен в ресторанный зал.
Несколько столов коленчатой линией пересекли его поперек. Стулья, скамьи, табуретки, кресла - все пошло в ход. Однако, если бы Маринин был потрезвее и мог внимательно осмотреться, он пожалел бы о затеянном. Кучка офицеров-комсостав «гарнизона», как называл Маринин небольшой отряд, расположенный на станции,- представляла жалкое зрелище. Сбившись на одном конце огромного стола, они казались придавленными пустотой большого, мрачного, плохо освещенного зала. Видимо, все, кроме Маринина, чувствовали себя неважно, и кое-кто даже пытался ускользнуть. Но часовой, поставленный у дверей штабс-капитаном и получивший от него строгое приказание не выпускать и не впускать никого, молча преграждал всем дорогу. Тогда, махнув рукой, офицеры принялись за водку, и под мрачными сводами все громче и громче стали звучать пьяные голоса.
Задуманный первоначально «торжественный обед» затянулся до вечера, перешел в ужин, пьяная компания потеряла счет времени. Объедки и битая посуда покрыли и без того грязный пол. На скатертях уродливо расползлись винные пятна. Осипшие голоса то и дело пытались затянуть какую-то песню, но другие голоса бесцеремонно перебивали ее…
Поминутно то один, то другой требовал внимания и, покачиваясь, предлагал тост. Пили за победу и доблестное русское офицерство, за могучую армию Колчака и конец большевиков, за союзников и все четыре - по уверениям Марикина - его имения в Орловской губернии. Пьяные крики «ура» сопровождали каждый тост, и редкие пассажиры или рабочие станции, проходя мимо, отворачиваясь, говорили:
– Офицерство гуляет.
Офицерство гуляло. В пьяных кутежах и дебошах, в хмельном угаре пытались забыться они, не думать о прорыве фронта, об отступлении армии Колчака, о партизанах, которые в любую минуту могли налететь на станцию, о своей судьбе обреченных, выброшенных жизнью, проклятых народом людей. Офицерство гуляло. И молча стоял у дверей часовой. Никто не знал, о чем он думает, никто и не интересовался им - он был простой солдат и выполнял приказ. Может быть, в другое время Маринин заметил бы угрюмый, тяжелый взгляд солдата, может быть, даже задумался над этим. Но сейчас ему было не до того.
– Господа!
– кричал он.
– Я дворянин. У меня в Орловской губернии… я… да, предлагаю спеть «Боже, царя храни»!
– Протестую!
– визжал тощий прапорщик с унылым угреватым носом. Едва держась на ногах и расплескивая водку, он мотал маленькой головкой.
– Протестую. Я убежденный демократ. Я не буду петь монархические песни!
– Молчи, демократ, - сосед хлопнул прапорщика по спине, тот упал на стул и сейчас же захрапел.
Осипшие голоса вразнобой запели «Боже царя храни».
И напрасно начальник станции пытался перекричать пьяных офицеров, напрасно размахивал перед часовым телеграммой, напрасно грозил, убеждал. Часовой с какой-то непонятной начальнику яростью, стиснув зубы, преграждал ему дорогу.
– Господин штабс-капитан!
– кричал начальник станции, приподнимаясь на носки и складывая ладони рупором.
– Господин Маринин!
– Но голос его тонул в пьяном гуле, криках и звоне посуды.
– Господин штабс-капитан!- надрывался начальник.
Наконец Маринин поднял голову и посмотрел на дверь. Начальник станции отчаянно замахал руками.